Александр Мишарин - Белый, белый день

Мария Андреевна, располневшая, отекшая от тяжелого мерикардита, в Кисловодск заехала подлечиться и звала туда мужа. Когда-то в молодости они были там вместе две недели. И им было хорошо... Две недели - за всю жизнь!

Но Георгий Федорович уже не мог вернуться в Россию.

"Целую тебя, Маша. Навсегда!" - прислал он телеграмму в Кисловодск.

Ждать было больше нечего, Марии Андреевне стало резко хуже. Она отправилась в Москву. И почти доехала... Ее сняли без сознания буквально на вокзале. Очевидно, это был инсульт.

Среди немногих вещей, которые передали дочери Анне, кроме одежды, была только простенькая, наивная чашка с видом на Замок коварства и любви в Кисловодске, на которой когда-то серебряными буквами было выгравировано: "На память старушке Марье от старика Г.Ф. Кавголова о совместной поездке на Кавказ. 18.VII. 1908 год".

Замок коварства и любви. Только здесь мелькает это слово - "любовь". А так: "старик", "старушка", "память"... Любовь - это удел Марии Андреевны.

Но и коварство никак не относилось к умному, подчас грозному деду. Каким угодно он мог быть, но не коварным.

Просто слова "любовь" не было в их раннем-раннем венчании. И во всей, в общем-то долгой, пусть и безалаберной жизни...

П.П. повертел в руках старую чашку и вдруг увидел у самой ручки прелестный букет. Нежный, прекрасно сохранившийся, бордово-голубой - в окоеме зелени. Может быть, этот букет и был заменой слова "любовь" в устах, мыслях тогда еще тридцатилетнего деда?

П.П. осторожно поставил чашку в глубину горки для хрусталя.

Неожиданно его словно кто-то позвал. Он оглянулся.

Мать сидела за столом и слабым жестом приглашала его подойти поближе.

- Ну... как ты? - словно выдохнула она.

Он опустился на стул, почти впритык к ней, чтобы рассмотреть ее получше. А может, и удержать, если она попытается исчезнуть... И еще для того, чтобы услышать тонкий, пусть сладковатый материнский запах. Запах то ли от ее самой, то ли всех-всех духов, которыми она довольно редко душилась.

- Как ты? - переспросила мама.

- Не знаю, - совершенно открыто, как в детстве, ответил П.П.

- Ну... вроде бы и не изменился. - И тут же поправила себя: - Нет, конечно, постарел. Но не так, как Ростик.

- Зачем ты... - он хотел спросить: "вернулась", но задал другой вопрос: - Тебе сейчас было бы... девяносто восемь?..

- Много, - то ли согласилась, то ли спросила мать.

- Живут и дольше. - П.П. посмотрел на ее сравнительно молодое, лет на шестьдесят, лицо и подумал: "Неужели еще что-то можно вернуть?"

- Нет! - поняла его мысли Анна Георгиевна. - Это и так счастье, что Всевышний дал возможность еще раз... в последний, повидаться... Увидеть своего... мальчика! Одного за всю жизнь выродила. И вот не выдержала, покинула.

- Это я виноват, - поник П.П., вспомнив последние годы их жизни с матерью.

- Нет. Ты взрослел! А я и так уже начинала тебя сковывать! Даже мешать. Это всё естественно... Жизнь!

Она провела своей маленькой, чуть шершавой, такой родной рукой по его лицу. Он только замотал головой.

- Нет! Нет! Конечно, все естественно... Расти, к чему-то стремиться, рожать детей, создавать семью, терять родителей. А для чего?! Только для того, чтобы напоследок остаться одному-одинешеньку?

- У тебя же есть сын! Жена, внучки...

Она говорила это так, что он мог не отвечать. Она все понимала.

- Недавно Антон в сердцах спросил меня: "Сколько же ты, отец, собираешься жить?" Я ему уже мешаю. Он думает, что какое-то жалкое наследство поправит его дела...

- А ты ведь на десять лет моложе меня. Ну когда я... ушла! - Анна Георгиевна достала из сумки платочек, вытерла глаза и неожиданно почти легкомысленно сказала: - Знаешь что, Пашенька? Только пойми меня правильно. Мы все - с Клашей и Марией - тоже как-то не очень заметили смерти своих родителей! - Увидев недоуменный взгляд сына, она только виновато закивала головой. - У каждой из нас была тогда своя жизнь. Я влюбилась в Пашу Кулева, и мне казалось, что если мы будем вместе - большего счастья и представить невозможно. А через три года, когда он разбился на собственном самолете... Он работал у Туполева, и это был его первый самостоятельный самолет... Они его уже сдали Госкомиссии и вшестером решили полетать. Паша, начальник цеха, другие ребята из его команды. Они летели так низко над аэродромом, что даже не могли выброситься с парашютами...

- Это в честь его ты назвала меня Пашей?

Мать чуть отвернулась и молча кивнула.

- А как же отец? Павел Илларионович?

Мама вдруг всхлипнула - коротко и тихо.

- Он... он все понимал!

П.П. поймал себя на том, что ему трудно говорить.

- Я... я... наверно, так бы не смог!

- Ты другой человек! Ты суше, организованнее... Недаром ты так многого смог добиться.

- Чего?! Чего я добился?! - почти выкрикнул Кавголов.

- Это тебе так кажется, - спокойно, что-то чертя ногтем на скатерти, сказала она. - Ростик мне говорил, что ты всю семью... И его, бедолагу, тащишь! А это уже немало. Это мужской характер. Строгий.

- А как же отец? - снова неожиданно и тихо спросил П.П.

Мать помолчала. Потом ответила, как бы борясь с собой:

- Тогда были другие годы. Он подвергался большой опасности. И он понимал это... - Она вдруг тихо заплакала. - До смерти Сталина... даже до падения Берии... мы с ним были уверены, что его расстреляют. Не посадят, а именно расстреляют!

- Но почему? Почему?!

- Не кричи, - поморщилась Анна Георгиевна.

- Извини. Но в квартире никого нет... Извини, извини, мамочка. - П.П. начал обнимать ее за плечи, целовать глаза, щеки. - Родная! Мамочка! Словно что-то прорвалось в его душе. - Как ты там? Я не знаю, что можно тебе говорить, что нельзя...

Анна Георгиевна подняла на него счастливые, заплаканные, благодарные глаза.

- Я... я, наверно... еще в чистилище. Это может длиться бесконечно долго.

- В чистилище? Не понимаю!

Анна Георгиевна рассмеялась молодым смехом.

- И я тоже не понимаю! И не хочу понимать. Мне, по-своему, хорошо там! И за это я уже благодарна Богу. - Она замолчала, посерьезнела. Постарела. А мне ведь пора возвращаться...

Анна Георгиевна как-то ослабела. Стала словно меньше плотью. Плечи ее поникли, и только пальцы еще крепче вцепились в руки сына.

- Ну скажи... скажи мне, сыночка, ты хотя бы счастлив? Ты, сам перед собой... честен? Тебя любят? Да? Сын, внучки? Ну жена, конечно...

- Да, да... - поспешно бормотал Кавголов. Он и не пытался вытирать катящиеся по лицу крупные слезы. - Ты... ты любила меня! - вдруг преодолев тяжелый комок в горле, выкрикнул он. - Да отец еще...

- Мы, конечно... Мы обязаны были! - Он чувствовал, что мать счастлива от его слов. - Но я и Ростика также любила!.. А вот Павел Илларионович... для него, действительно, вся жизнь была - только ты! Но он был старый. У него не было накала для такой любви, которая нужна сыну.