Иван Мележ - Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

- Ето ты распорядился? - Голос Евхима заметно дрожал. Он достал из кармана бумажку, бросил на стол.

Миканор кончил есть, отставил миску, вытер ладонью губы. Спокойно посмотрел на бумажку, ш Евхима.

- Власть распорядилась.

- Ты знаешь, сколько у меня будет?

- Знаем.

- Знаешь! - Евхим едва сдерживал себя. - Дак если я все, что намолочу, отдам вам! Себе не оставивши! Не хватит на налог вам!

Миканор поковырял мизинцем в зубах.

- Хватит.

- Хватит! Ты все знаешь! - Евхим задыхался, глаза его горели, он готов был, казалось, кинуться на Миканора. Даметиха побледнела от страха.

Глушак встревоженно устремился к сыну, рассудительным, отцовским тоном попрекнул:

- Евхим! ..

Тот - будто не слышал, жег глазами Миканора. Даметиха тоже спохватилась, бросилась к сыну:

- Миканорко! .. И - ты! .. Будь разумным! ..

Миканор сильною рукой отстранил ее. Встал во весь рост, как часовой, на стене встала его тень. Заявил спокойно:

- Знаем! - Спокойно приказал: - Ты не ори тут!

Евхим мгновение не знал, что сказать. Было видно: душила злоба.

- Воли много взял себе! - Но этого было мало. От ярости, от бессилия затрясся, оттолкнул Глушака, ошалело, с визгом заорал: - Дак пусть оно гниет! Все равно!

На полатях вскочил, удивленно тараща глаза, Даметик.

- Вот как ты заговорил, кулацкая душа! - В Микано

ровом голосе тоже послышался гнев, угроза. - "Пусть гниет!" А ты знаешь, что - за злостный срыв государственных заготовок?

- Знаю! - Евхим не испугался. Не скрывал ненависти. - И ты знай: не последний раз видимся. Может, еще увидимся когда! Так что и у меня сила будет!

Миканор усмехнулся:

- Вряд ли!

- Не зарекайся!

Евхим стукнул в сенях дверью с такой силою, что лампа качнулась и зазвенела. Минуту все молчали. Миканор, неподвижный, не сводя глаз с дверей, глубоко засунул кулаки в карманы, сказал жестко - будто кому-то другому:

- Вот как еще разговаривает, сволочь! л Глушак терпеливо смолчал. Дал понять, что чувствует себя виноватым. Что не одобряет Евхима. Виновато, прося не брать близко к сердцу, отозвался:

- Сдурел совсем! Как разгорячится, сам не помнит, что говорит! Не глядит - свой ли, чужой, на отца, на мать не глядит! На меня дак сколько раз слепнем лез! Заслепит глаза и лезет! Не скажи против ничего! - Глушак заметил:

Даметиха жалостливо кивала. Снова взглянул на Миканора. - Ето, когда был маленьким, упал однажды в погреб.

С той поры все... Чуть заволнуется - шалеет. На меня, говорю, сколько раз слепнем лез! Дак ты не сердись, Миканорко! Не думай, что тут что особое!.. - Он взял со стола Евхимову бумажку, сложил. - Мы не против, чтоб выполнять. Только, говорю, нет возможности - чтоб все. Хоть жилы поперерви - не вытянешь! Не хватит!.. Если б скинули пудов каких пятнадцать?..

Миканор уже сидел у стола, но еще жестко смотрел на дверь. Не слышал, что говорил Глушак, не хотел и слышать.

"Вот дурень! - не мог простить старик Евхиму. - Приперся, зацепил, разъярил гада! Сам испортил все!.." Когда тащился тихой улицей домой, к злобе примешалась тревога:

не сообщил бы этот Рябой про Евхимову выходку в Юровичи! Беды не оберешься!..

На другое утро Глушак съездил в поле, привез еще воз снопов. Сбросил как попало. Ни за что ударил вилами коня.

Все было постыло, даже ненавистно: и конь, и сын, и снопы, и гумно. Свет не мил. Ни на минуту не забывалось, клокотало злобой, яростью: пятьдесят шесть пудов! На пригуменье плюнул, приказал Степану завести коня в хлев. Плюясь, проклиная в мыслях весь свет, побрел на улицу, улицей - на дорогу к цагельне, к гребле. Как был в поле - в рваной посконине, в штанах с дыркой, сквозь которую белело колено, в лаптях - двинулся в Олешники. Заранее почти уверен был, что напрасно идет, а шел. Не мог не идти, не попытаться...

За греблей видел: и в Олешниках все в поле или на гумнах. Всюду на полосах, на дорогах, на пригуменьях были видны возы. В селе было тихо и безлюдно. "Работают!

А ты - шляйся. Зря изводи золотое время! Черта с два оно золотое! Было золотое! Было, да сплыло, пропало!.. Дак пусть и ето пропадает! Пусть хоть все попропадает! Все - к черту!.."

В доме, где помещался сельсовет, в первой половине - на почте - вечно толпились люди: одни с газетами, с письмами, другие - этих больше - со всякими разговорами, с самокрутками; сейчас, слава богу, и за барьерчиком, где сидел начальник почты, никого не было. За дверями, в сельсовете, разговаривали; Глушак осторожно просунул голову в приоткрытые двери - был только Трофим, секретарь, и Гайлис - председатель сельсовета. Гайлис собирался куда-то уходить, собирал бумаги со стола, прятал в ящик.

- Ви за что? - глянул он на Глушака, аккуратно заперев ящик.

Когда Глушак объяснял, зачем пришел, глаза латыша, казалось, синели, как небо зимой; худое, сухощавое, желтовато-загорелое лицо было непроницаемо. Все дослушал спокойно, не шевельнулся даже. Спокойно и уравновешенно стал отчеканивать слово за словом:

- Ви не есть бедняк, и ви не имеете права на льготу.

Ви - кулак, эксплуататор, вот кто ви есть. - Слова Гайлиса били ровно, твердо. - И ми наложили на вас налог - как на кулака. Это сделано нами законно - согласно закону о сельскохозяйственном налоге. Ми не сделали никакое нарушение этот закон, и ви не имеете права требовать пересматривать ваш налог. - Он молчал, пока Глушак заново объяснял, о чем он просит; потом заговорил снова так же ровно и так же твердо: - Если ви хотите мирно жить с советской властью, то ви обязаны все виполнить - до одного грамма. Иначе - будете, согласно законов советской власти, иметь суд.

- Я... - Глушака распирало злобное упорство. - Я буду... Я подам... хотел сказать "жалобу", но сдержался: - Я подам прошение в район!

- Это можно, - спокойно поднялся Гайлис. - На это есть ваше право.

Глушак сдержал слово: другие только еще позавтракали, когда его телега тесной, крутой дорогой меж юровичских обрывов вкатилась сверху в улицу. Привязав коня, бросив ему сена, по-старчески немощно потащился по ступенькам крыльца; в комнате перед Апейкиным кабинетом было уже людно, не так просто и пробиться. Глушак прилип к очереди, присмотрелся: чуть не все такие же, то с жалобами на налог, то - что землю под колхоз отрезали. Как бы стремясь предугадать, что ждет его, Глушак осторожно следил, какими возвращаются из кабинета: чувствовал неприязненную зависть к тем, что выходили удовлетворенные, обнадеженные; тревожился, когда появлялись хмурые, сердитые.

Ждал, томился: очередь подвигалась медленно. Из окна были видны тесовые, крашеные крыши, неблизкий ельничек, за которым угадывалась Припять: оттого, что все было непривычное, чужое, ощущение одиночества одолевало еще больше, чем в Олешниках. Как и там, он почти не верил в удачу. Он, правда, припомнил, что слышал про Апейку - добрый, справедливый, но воспоминания эти наталкивались на свое, неизменное: все они - добрые! Был бы добрый - не сидел бы тут.