Иван Мележ - Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

- "Хочу"! Может, ты еще чего захочешь! - сказал Миканор, как бы приказывая, угрожая.

От бессилия, оттого, что Дятел не желает считаться с его правом, разбирало зло. Дятел, как бы показывая, что ему ни к чему этот разговор, дернул вожжи, решил идти дальше; Миканор сдержал коня. Не выпуская узды, строго сказал:

- Тебя предупреждали: ета земля - под колхоз!

Дятел неприязненно повел глазами. Миканор как ,бы увидел во взгляде его: вот принесло черта не вовремя!

- Говорили, - сказал Дятел, не скрывая недовольства, что вот надо заниматься глупым разговором. Добавил спокойно: - Мало кому что взбредет!

- Тебя предупреждали, не секрет, от имени власти!

Василь снова повел глазами: вот прилип! По-прежнему не

скрывал, что весь этот разговор наводит скуку.

- Ты - еще не вся власть! - В том, как Василь говорил, была неприступная уверенность, которая просто сби"

вала Миканора. - Не все и тебе можно! Есть еще закон!

- Да вот закон такой: лучшую землю - колхозу!

- Ето твой такой закон, - будто разоблачал, судил Василь. Судил спокойно, уверенно. - Который ты выдумал, чтоб тебе выгодно было! Чтоб заставить других в колхоз твой пойти! Думаешь, все тебе позволено!

- Ето разговорчики, не секрет, с кулацким духом! - Миканор высказал свое мнение со всей серьезностью, которой оно достойно было. - За такие разговорчики, не секрет, может не поздоровиться!

- Что ты пугаешь! - произнес Василь, еле сдерживаясь, нетерпеливо, с упорством. - Своего уже не паши! Своим уже не распоряжайся! - В нем все росло раздражение. - Ты дал мне ее? Ты дал ету землю, что распоряжаешься? Прирезал полдесятины, дак я могу отдать! Возьми себе ето свое добро, песок свой. На который навоза не напасешься. - Сдержал себя, как бы жалуясь кому-то, с издевательским неуважением сказал: - Каждый приходит, каждый командует, кому охота! Каждый - власть над тобой!

Дав понять, что разговор окончен, вновь, уже решительно, дернул вожжи. Миканор понял, что дальше спорить нет смысла; злясь на свое бессилие перед упорством этого упрямого Дятла, пригрозил:

- Я предупреждаю тебя. Чтоб потом не жаловался, что работал даром!

Он отпустил коня, твердым шагом пошел к телеге. Недовольно хлестнул вожжами. Телега опадала колесами в борозды, качалась, вдавливая стерню, он не замечал ничего.

Жгло, щемило: "Каждый командует, кому охота", "Ты - еще не власть", "Права не имеешь!" Думал мстительно:

"Я покажу тебе, "каждый" я или не "каждый"! Арап какойнибудь или властью поставленный за село отвечать! Нет у меня права или есть право!.. Держится еще как! Как и в самом деле - закона на него нет! Хуже Глушака старого! Тот хоть промолчит! А етот - открыто! Не признает нинего!..

Что ж, подожди, увидишь! Покажем, есть на тебя власть или нет!"

Утром, еще сквозь дремоту, услышал: мать сказала отцу - Василь сеять собирается. Быстро встал, оделся, вышел на крыльцо: на Дятловом дворе запряженный конь, на телеге - два мешка. Как раз в это время Дятел вынес короб - севалку. Спешил.

Сразу заметил Миканора - недовольно отвернулся. Сунул севалку в передок.

Миканор сошел с крыльца, стал у забора.

- Куда ето?

Дятел неприязненно глянул исподлобья, промолчал. Делал вид, что поправляет мешок.

- Сеять?

Опять промолчал. Нетерпеливо взглянул на хату: ждал кого-то.

- Смотри - предупреждаю: пропадет! - Попробовал подступиться по-доброму: - Слышь ты, ей-богу. Рассуди головой своей! Брось ето, иди к нам. Будет тебе земля! Все будет!

- Чего ты пристал! - сказал Дятел. - Дыхнуть не дает!

- Дыши сколько хочешь. Только, не секрет, знай: и мы дышать хочем. Ясно?

- Ето из-за тебя трудно всем!

Дятел бросил недовольный взгляд на хату и решительно направился к ней. Долго не появлялся. Когда Миканор снова вышел на крыльцо, двор был пуст, телеги не было.

Вечером Миканор узнал: Дятел посеял. "Ну что ж, пусть не обижается!" подумал с угрозой, с желанием отомстить.

7

Вечерами в Миканоровой хате часто рассуждали, как обживаться, где что строить. Когда речь заходила об этом, было заметно: люди оживали, говорили горячо, перебивали друг друга. Почти всегда такие рассуждения переходили в спор.

А говорить и спорить было о чем: каких приспособлений и машин добиваться, какие и где ставить конюшни, коровник, амбар. Высказывались также соображения, что надо баню, конечно, и школу, и ясли для детей. И хоть каждый знал, что все - надо, спорили, что самое важное, с чем подождать пока, советовали, как это разумно сделать; с чего начинать, куда податься, чтоб помогли.

Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие, особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные, не очень добрые реплики: сказать можно все! - но большинство волновалось и верило, что прикидывают не напрасно. Особенно горячо говорил Миканор: его просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения - пустая выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут, и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено, а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так большинство начинало сердиться.

Такое заглядывание вперед у других, городских людей, называлось мечтами, В Куренях слова такого не знали, оно казалось не мужицким, панским, извечно ни к чему было оно в куреневских халупах. Не обрело жизнь в Куренях это слово и теперь. Те споры, которые велись под тихое мигание Миканоровой лампы, назывались по-новому - строить планы.

Слова эти охотно и взволнованно обживались в старой, людной хате...

В эти дни в Куренях заинтересовались тем, что Миканор зачем-то стал ходить на песчаный широкий пустырь за селом, лишь кое-где чуть подзелененный редкими, чахлыми былками травы, хвоща, разных сорняков. Пустырь назывался выгоном, но пасли здесь редко, гоняли скотину на другой край села; здесь же больше играли дети, сорванцы-подростки. Заметили, Миканор ходит какой-то озабоченный, будто с каким-то намерением; крупный, неуклюжий, в сапогах, сшитых Хведором, потопчется на выгоне, станет, осматривает место, словно прикидывает что-то, начнет вымеривать шагами, перейдет на другое место, опять обдумывает что-то, мерит шагами. И каждый раз, когда бы ни пришел, осматривает деловито, высчитывает, соображает.