Иван Мележ - Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

Его товарищи кивали: правду говорят, сами пошли, и другие просились.

- Не одни мы, - как бы повинился сидевший на сундучке. - Думаете, тут, на вокзале, мало таких? Половина, может, а то и больше. Все смотрят, куда бы деться...

- Нет, не все. На виду всегда то, что поверху плывет.

Будет кому и пахать, и сеять, хлеб делать. Кормить - в том числе и вас.

Апейка видел: не хотели уже смотреть на него. Были как чужие. Бородатый не скрывал озлобленности: еще один указчик нашелся! Но Апейка не жалел: была уверенность, что правильно так строго повел речь. И их нечего хвалить. Хоть он понимает и справедливость и боль их, кого глупость какого-то Ярощука выгнала из родных дворов. Глупость Ярощука да свой страх... Пускай знают, что есть и другая, большая правда...

Однако надо и к ним справедливым быть. Есть у них своя правда, есть. И нечего скрывать это. Да и разве уж так упреки нужны им теперь: совет, трезвый, разумный, - вот что им нужно прежде всего!..

- Не повезло вам, - сказал он мягче, как бы одумавшись. Они уловили в его тоне сочувствие, посмотрели на него недоверчиво, испытующе. - Не повезло. С Ярощуком.

Все трое промолчали, но Апейка заметил: это - понравилось. Вновь как бы стали ближе. Только тот, в телячьей шапке, поглядывал недоверчиво.

- Ярощук, может быть, ваша правда, дурак... - Апейка задумался. Начал рассуждать вслух: - Только ж тут и так можно рассудить: Ярощук - то Ярощук. Ярощук - сбоку припека... Да и то, конечно, правда: недолгий гость... Не сам убежит - так выгонят. Раскусят, что за птица, - метлой выметут! - Заметил у бородатого сомнение, возразил твердо: - Выгонят! Раньше или позже - выгонят!

- В том и дело, что, может, и погонят - да поздно!

- Поздно не будет! - Апейка говорил уверенно, как бы все знал заранее, наперед. Знал: только так сможет переубедить, если вообще сможет переубедить. - Но не в том соль... Ярощук - Ярощуком, а колхоз - колхозом. - Словно, подтверждая, что сказал очень важное и со всей -ответственностью, глянул уверенно, с достоинством: знает цену тому, что говорит. Не на ветер бросает. - Колхоз, чего б там ни накрутил Ярощук, сам по себе дело надежное! Вот что главное!.. Неясное еще для многих, новое, но - надежное.

Разумное. И свое возьмет!.. - Спокойно, уверенно предупредил: - Так что и это имейте в виду: как бы не пожалели потом о себе...

Завязался спор о колхозах, привычный спор для Апейки, который столько раз вел дома и который довелось снова вести здесь, на пересадке. Апейка не мог бы сказать с уверенностью, что убедил их во всем, но задуматься заново, это он видел, заставил... Как и прежде, стоял на пути, тревожил всех троих Ярощук... "Тут же, хоть бы и хотел вернуться, дак с Ярощуком как жить!"

- Если буду видеть кого из ваших руководителей, скажу о нем...

- Уберут одного - другого пришлют! - не обрадовался бородатый.

- Нет, пусть скажет. Может, что и людское выйдет... - возразил тот, что сидел на сундучке. - Скажи. Или напиши...

- Скажу.

Разговор кончился. Трое молчали. Апейка почувствовал:

молчали потому, что он уже был лишний тут. Хотели о чемто посоветоваться между собой. А может, это только показалось, может, им про то не хотелось ни говорить, ни думать.

Сказал, что хочет спать, что не спал ночью. Откинулся на спинку дивана, склонил голову. Услышал: они стали уходить.

Хотел заснуть. А сна не было.

2

Подошел парень, покрикивая; худой, черный, носатый, с кожаной сумкой на животе, начал продавать газеты, книги.

Апейка взял газету, почти безразлично попросил показать книги; начал перебирать и неожиданно наткнулся на знакомый портрет на обложке: "Алесь Маевый. Весенние паруса".

Апейка, почти не считая, дал деньги за книжку, вернулся на диван. Пытливо всмотрелся в портрет: аккуратно причесанный, в вышитой праздничной рубашке, с веселым, доверчивым взглядом. С той же пытливостью и тревожностью развернул книжечку: первое стихотворение было знакомо, читал уже в газете. Однако Апейка пережил его будто заново: все виделось теперь совсем иначе, чем те три или четыре месяца назад, когда стихотворение было напечатано в газете. Почти детская, безмятежная радость весны, цветения, наполнявшая стихотворение, отзывалась в Апейке печалью, беспокойством. С необычно острым ощущением листал он страничку за страничкой, вбирал строку за строкой и чувствовал, как скорбь и волнение не только не уменьшаются, а все тяжелее ложатся на душу. Перевернул последнюю страничку с таким настроением, будто читал о незадачливой судьбе доверчивого, искреннего мальчика, которого неизвестно за что обидели...

Вокзал ни на минуту не умолкал. По-прежнему хлопотала буфетчица, бесшумно лилось пиво, стояли с кружками у окна уже другие; Игнат о чем-то говорил с двумя приятелями. Один из троих мужиков, сидевших поодаль, что-то сказал двум другим, стал пробираться, кажется, к кассе.

К женщине с мешками, матери Игната, подошел мужчина в стеганке, сообщил, что будет вагон. "Много вас тут?" - спросила Анисья. Мать Игната сказала: "Из нашего села шесть семей. А всего из района - полсотни, не меньше..."

Было что наблюдать и слушать. Апейка все видел и слышал, но душу сжимало волнение, что осталось от книжечки.

Подумалось: книга вышла, видно, до той истории, до статьи в газете; ее носят, предлагают потому, что или пропустили статью, или просто не знают, что книжку написал тот самый "нацдемовский подголосок". Мысли снова долго кружили вокруг Алеся, тревожили загадками, озабоченностью. Незаметно в обеспокоенную голову проникло воспоминание о разговоре с мужиками. Перебрав заново все, что они говорили, подумал: сколько зла доброму делу может принести один беспощадный дурак! Сразу, будто только и ждала этого, ворвалась, вцепилась мысль: а разве таких нет в твоем районе? Таких, которые своим бестолковым наскоком рушат веру в доброе, калечат дело! Вошло в голову, в сердце тяжкое, что касалось самого: неудачно, нескладно поворачивается, можно считать, и его жизнь. Что ни думай, а если посмотреть прямо, открыто, - не такое уж завидное положение складывается. Башлыков гнет и будет гнуть свою линию.

Не понимает и, можно сказать, не хочет понимать всего. Всей сложности дела... Не лучше и Харчев, у которого, казалось бы, опыта - хоть отбавляй. Да и Кудрявец, на которого так полагался давно ли... Нет слаженности, единства. В одной упряжке, а тянем по-разному... Того и гляди, как бы не порвалась упряжка такая... Отсюда мысли повели к чистке, к Галенчику: чем все кончится? Что скажут "вышестоящие инстанции"? Ведь он, Галенчик, если пригрозил, что будет добиваться своего, то - будет... Этот слов на ветер не кидает... Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.

Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся попусту. Из-за дурака, который один "преданный", один "бдительный"... Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому дураку!