Array Array - Пятый странник

— Добрый вечер, Herr Швериндох.

— Добрый вечер, — Анна–Мария, отвечал смущенный схоласт.

Так они стояли молча, покамест кто–то не затушил свечу. И схоласт, хоть и не вернулся до утра в свою комнату, однако же не дошел в эту ночь до комнаты бургомистра.

Но в следующую ночь он снова собрался итти и снова зажег свечу и взял с собою щипцы для сахару и другие щипцы поменьше и повторяя в уме молитвы, он добрался до комнаты бургомистра.

Маленькая лампочка горела над кроватью бургомистра и он спал, полуоткрыв рот и вытянув вперед губы.

— Sanctum et terribile nomen ejus, — прошептал схоласт, — initum sapientia timor domini.

Колпак плясал на его голове, потому что голова тряслась неудержимо. Но он плясал от радости.

— Памятуя гостеприимство, — прошептал он на ухо Швериндоху, — вы не должны бы были, разумеется, этого совершать. Но Гомункулюс оживет, а пути судьбы неведомы нам совершенно.

— Nisi dominus custodierat civitatem, — шептал схоласт, наклоняя свечу и пытаясь осветить бургомистра, — frusta vigilat, qui custoditeam.

— Щипцами для сахара, — говорил колпак, размахивая кисточкой, — стоит только поглубже засунуть щипцы, покрепче сжать их в своей руке, и вы, дорогой ученый, непременно вытащите душу. И эта душа соединившись с вашим детищем узами химических соединений, подарит миру нечто вполне необыкновенное. Решайтесь, решайтесь, любезнейший Швериндох.

И видя что Швериндох уже просунул щипцы сквозь полуоткрытые губы, он засмеялся и заплясал на его голове снова.

— Conquissabit capita — шептал схоласт, зажимая концы щипцов и переступая охладевшими ногами — conquissabit capita interra multorum.

И он потащил щипцы.

Душа бургомистра, со одной стороны как бы коренастая и неуклюжая, с другой являла вид вполне очаровательный. Она повисла на щипцах с необыкновенной легкостью и переливалась всеми цветами радуги и не–радуги, при свете свечи и лампы.

Схоласт стянул с головы колпак, подхватил бургомистрову душу другой парой щипцов и, не касаясь пальцами осторожно, уложил ее на дно колпака. Затем бросился вон из комнаты.

Бургомистр перевернулся на другой бок и крякнул. Немного погодя вздохнул с сожаленьем и опять крякнул. От сильного дыханья ночник погас.

— Пока луна еще не побледнела и звезды на небе, — скорей! Ученый, баккалавр, magister scholarium, скорее, скорее!

Он открыл колбу и вытащил из нее своего Гомункулюса. И маленький человечек лежал перед ним с равнодушием и спокойствием, и во всех органах его тела видна была полная беззаботность.

Схоласт дрожащими руками открыл его рот, взял щипцами бургомистрову душу и, сотворив новую молитву, попытался вложить ее в Гомункулюса, подобно тому, как после урока с Ансельмом вкладывал в футляр очки. И вдруг остановился с изумлением:

— Схоласт, — говорил Гомункулюс, — четыре странника не прошли еще предназначенного им пути, а бургомистрова душа не подходит для меня по размеру. Ступай в ад, ступай в ад, схоласт, там много душ, и среди них ты найдешь для меня подходящую.

Тут он умолк, и Швериндох опомнился от своего изумления.

Но душа уже воспользовалась этой минутой и из открытого колпака улетела на небо.

— Anno domini, — сказал колпак, прыгал в руках схоласта от огорчения. — Anno domini, ante lucem, vobiscum.

И тогда Освальд Швериндох вновь закупорил колбу, застегнул свою тогу и, даже не успев одеть на голову колпака, отправился прямо на дно, от крайней растерянности и огорчения, не получив от бургомистра платы, следуемой ему за уроки, которые он давал сыну бургомистра, Ансельму, школьнику.

И пятый странник захлопнул за ним крышку ящика и промолвил: «А вот».

— Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное. Я устал. Сегодня к ночи мне не дойти до Геттингена, а ночь будет дождлива и пасмурна. О, сын стекольщика, будь тверд в испытаниях.

Так он говорил с горечью, и по дороге гулял ветер, а на небе зажигались звезды.

— Курт, если даже ты встретишь крестьянскую повозку, то никакой крестьянин не позволит невидимому человеку отдохнуть на своей повозке. Точнее: когда неловкий человек загораживает собою свет, нужный для работы, ему говорят: — отойди, ты не сын стекольщика.

Он шел неутомимо и к ночи пришел в Геттинген и, проходя через городские ворота, повторял со вздохом:

— Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное.

В Геттингене философы не живут. Живут мастера, подмастерья или просто почтенные бюргеры, и к философии у них наклонности не имеется. День за днем проходит незаметно, и если бы не часы, то геттингенцами вовсе не примечено было бы время.

Фрау Шнеллеркопф содержательница гостиницы на Шмиденштрассе, не однажды говорила своему мужу, что жизнь в Геттингене за делами продолжается не более, как час или два, на что Herr Шнеллеркопф отвечал глубокомысленно «ho» и смотрел на часы. Часы тикали, время шло предлинными шагами, сын стекольщика также шел предлинными шагами, покамест не постучался у дверей гостиницы.

Была поздняя ночь. Herr Шнеллеркопф уже спал, и его жена пошла отворить двери.

— Кто стучит?

— Я, — отвечал сын стекольщика, — сын стекольщика, уважаемая фрейлен.

— Я не фрейлен, — отвечала хозяйка, — что вам нужно?

— Переночевать в вашей гостинице, любезная фрау.

— Да, — отвечала хозяйка с достоинством, — фрау. Подождите, я зажгу свечу и отворю двери.

Она вернулась с зажженой свечей и отворила двери.

— Благодарю вас, — сказал сын стекольщика и ступил шаг.

— Боже мой, — закричала хозяйка, — да где же вы? Я никого не вижу.

— Вы вероятно страдаете глазами, — отвечал странник, оборотясь к ней, — впрочем, действительно меня трудно заметить. Вы совершенно справедливо отметили это печальное обстоятельство.

— Что такое, — говорила фрау, поводя вокруг свечею, — вы меня не испугаете. Я не пугливая женщина.

— Боже меня сохрани пугать вас, — отвечал сын стекольщика, — я человек грустного характера и тверд в испытаниях. Надеюсь, вы не будете возражать мне, что твердость есть одно из лучших качеств моего характера.

— Помилуйте, — возразила хозяйка, — твердость, конечно, качество, но вы явились сюда в столь странном виде…

— Теченье судьбы скрыто от людей, — в свою очередь возразил сын стекольщика, — но я уверяю вас, что я совершенно невиновен в том, что мой отец слишком любил свое ремесло.

— В таком случае я не могу пустить вас в мой дом, — продолжала хозяйка, по–прежнему размахивая дрожащей свечей в воздухе.

— Любезная хозяйка, — сказал сын стекольщика, — вы не можете уверить меня в том, что имеете столь жестокое сердце. Я очень давно в пути, я устал, и вы не можете оставить меня за дверьми вашего почтенного дома.