Захар Прилепин - Санькя

Саша не оборачивался на Яну — чуть-чуть боясь сглазить нежность ее и открытость, которые могли смениться чем-то вовсе нежданным. И тут же сердце екнуло радостно — оттого, что Яна легко запрыгнула на диван и сразу же юркнула под одеяло, легла рядом, в нескольких сантиметрах, а где-то и миллиметрах от Саши — так, что касаются, казалось, белые, неприметные волоски на их телах. Лежала, часто дыша, подрагивающая, как гладкая ящерица неведомой, королевской породы. Быть может, какая-нибудь лунная ящерица. И чувствовалось, что она улыбается, — но не лицом, не губами, а всем тонким, гибким телом.

Саша подмял ее под себя, жадный, азартный и цепкий от возбуждения. Целовал ее, покусывал, отстранялся иногда, любовался Яной.

Гладил ее по белым, легким трусикам, не желая лишить Яну этого невесомого покрова, чувствуя почти физическое страдание от своего промедления и все равно продлевая его. Понимал, что никуда она не убежит вот сейчас, не вырвется ни за что, но все равно держал ее жестко за руки, если лежал на ней, и за бедра, за спину — если позволял ей лечь сверху.

— У тебя глаза наглые, — сказала она с удовольствием.

— Я хочу попробовать вкус твоей… — сказала минуту спустя, оборвав фразу, — и Саше очень понравилось, что фраза была оборвана, и еще понравился отстраненный, упрямый голос Яны, произносивший это.

Он застыл, почти испуганно. Спустя минуту открыл глаза, увидел ее. Она убирала упавшую прядь за ушко. Лицо ее было напряжено и серьезно, словно она делала важное, требующее внимания дело. И она неотрывно смотрела на то, с чем работала, очень серьезно, спокойными и даже, показалось, жесткими глазами.

Спустя секунду прядь снова упала, но Яна больше не отвлекалась на нее. Лица Яны не было видно за волосами.

Не закрывая глаза и, кажется, даже не впадая в полубред, Саша почувствовал, как его сшибли с ног и несколько раз ударили очень гибкими дубинками по голове и куда-то еще — в те органы, которые поставляют воздух. Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом.

Его били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо. И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.

Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: острый ее подбородок, весь влажный.

Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, но безболезненно выхватывали его из засасывающего небытия. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый рот с болезненно сухими и пристывшими от частого дыхания зубами, за которыми хрипел и клекотал, вырываясь наружу, крик.

Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…

И все пропало.

На глаза наплыл легкий больничный потолок.

Саша даже не успел разобраться с собой, с цветом потолка, как Яна вернулась, и, моргнув, он вдруг увидел ее лицо над собой, очень близкое. Кажется, она просто поцеловала его. Сначала он ощутил ее горячий — словно от горячего чая — и усталый рот, а потом — почти исчезнувший, но еще живой, животный, свой собственный вкус на ее губах, смешанный с ее слюной, и этого было более чем достаточно.

…более… чем…

Яна действительно была похожа на ящерицу — изворотливым и быстрым телом. Иногда казалось, что она, подобно ящерице, не может лежать на спине и хочет перевернуться, чтобы исчезнуть, юркнуть, сбежать. Саша крепко брал Яну за руки, за плечи — чтобы рассмотреть ее, поймать ее дыхание, ее постоянно ускользающий взгляд: темные, острые зрачки.

Он гладил ее, вдруг понимая, что кожа ее, нет, вовсе не шелковистая, не гладкая, а напротив — жесткая. И едва теплая… как… Саша попытался вспомнить, с чем схоже ощущение от прикосновений к спине Яны, к ее упругим ногам, и вдруг увидел себя на летнем пляже, пацаном, лежащим грудью и животиком на черном кругу автомобильной камеры, пахнущей едко и сладко, — водой, солнцем и еще чем-то дурманящим. И грудь Яны не была яблочной, жесткой, и соски — острыми. Нет, напротив, грудки ее колыхались молочно, малые, по-детски мягкие и почти без сосков — только с розовыми полукружиями.

«А в одежде соски казались острыми, наглыми…» — мелькнуло у Саши.

…И позвоночник ее то исчезал, то проявлялся остро, оттого, что Яна, вывернувшаяся-таки из-под Саши, выгибала спину хищно и тут же расслаблялась бессильно.

Легким движением бедер она высвободилась от Саши.

Он подумал, что — случайно, и попытался вернуться назад, но Яна вновь отстранилась — чуть-чуть — на несколько сантиметров, покачивая при этом бедрами: «Нет-нет, не так. Не… сюда. Попробуй… чуть выше…» Яна не сказала ни слова, и когда Саша догадался, она застыла — так застывает умное животное, когда ему делают укол или извлекают когтистую занозу, — кося напряженным и немного испуганным глазом, легко, еле заметно подрагивая всем влажным, легким телом.

«Сссс…» — произнесла Яна и чуть придержала Сашу рукой, тонкими, изящно выгнутыми пальцами, за бедро. Но спустя мгновение сама сделала такое движение, что ушло мягко и глубоко, глубже.

С каждым движением Саша чувствовал, как белеет его сердце, — оттого кровь из сердца уходит. Ток, ток, ток, уходит.

Но когда белизна эта достигла раскаленного, почти уже серого цвета, рыжая, лохматая кровь вдруг хлынула, ворвалась в сердце, закружила там… Саша вздрагивал, держа Яну ладонью под живот, ее пупочек чувствовался мякотью ладони — и располагался он где-то между линией судьбы и линией жизни.

«Яна кричала», — понял Саша. Только что кричала.

Он высвободился из нее и мягко осел на бок, и Яна легла на спину, плотно сжав ножки. Дышала, закрыв глаза. Веки ее были напряжены и подрагивали, как у человека, который старается не открыть глаза, боится или стесняется увидеть свет.

— Посмотри… у тебя… все хорошо? — попросила она.

Саша посмотрел.

— Все хорошо, — ответил он и погладил ее по руке. — Яна, ты необыкновенная. Невообразимая. Сладкая. Горячая, — сказал Саша, вдруг почувствовав, что немного задыхается.

— А ты блудливый кот, — сказала она, помолчав. Голос ее был дурашлив и забавен.

— Нет.

— Тогда… тогда ты поджарый и жадный кобель.

— Нет, не я… — невпопад ответил Саша.