Корней Чуковский - Воспоминания о Корнее Чуковском

6

Это был редкий, а может быть, даже единственный случай, когда Чуковский оценил мою работу скупо и мимоходом. Впрочем, он не сомневался в том, что его язвительно-любезная оценка будет правильно понята: иначе он впоследствии вернулся бы к ней.

Бывало - и почти всегда - совсем по-другому.

Когда я закончил книгу "Неизвестный друг", состоявшую (в первом варианте) из девяти автобиографических рассказов, Корней Иванович разобрал каждый рассказ в отдельности, причем о достоинствах писал по-русски, а о недостатках (может быть, чтобы смягчить суровость) - по-английски.

Вот как он отозвался о первом рассказе "Ночные страхи" (сохраняю расположение строк):

"Чудесное введение, как стихи.

И в то же время охват всего города - данный в разрозненных мыслях ребенка.

Странный мир: - Согнал (Пущин) дочь со света.

- В семье генерала все кончают жизнь самоубийством.

- Панферов нажил на постройке церкви 100 000 рубл.

- Сначала молилась, чтобы выпустили...

- Потом, чтобы не выпускали.

И все это подчинено ритму.

But: the boy is coward and neurotic" 1.

1 Но: мальчик - трус и неврастеник.

Это не отзыв, это краткий перечень деталей, остановивших внимание критика. Почему выписаны (а иногда и подчеркнуты) именно они, понятно только автору. Картина детской бессонницы понравилась Корнею Ивановичу - в этом не было сомнения. Кстати, он и сам всю жизнь страдал бессонницей. Томление "ночного разума", когда кажется, что весь мир спит, а бодрствуешь только ты один, было ему знакомо. Должно быть, не только я, и он повторял в эти мучительные часы "Ночную думу" Я. Полонского:

Ты не спишь, блестящая столица.

Как сквозь сон, я слышу за стеной

Звяканье подков и экипажей,

Грохот по неровной мостовой...

Как больной, я раскрываю очи.

Ночь, как море темное, кругом.

И один, на дне осенней ночи,

Я лежу, как червь на дне морском.

Где-нибудь, быть может, в эту полночь

Праздничные звуки льются с хор.

Слезы льются - сладострастье стонет

Крадется с ножом голодный вор...

Но для тех, кто пляшет или плачет,

И для тех, кто крадется с ножом,

В эту ночь неслышный и незримый

Разве я не червь на дне морском?!

Понятна мне была оценка других цитат из моего рассказа: скажем, истории моей няньки, которая сперва молилась, чтобы ее мужа, укравшего хомуты, выпустили из тюрьмы, а потом, когда у нее "завелся" актер, стала молиться, чтобы мужа не выпускали.

Но что сказать о нелестном английском заключении? Оно изумило меня.

О трусости в рассказе нет ни слова. Она угадана.

...Мысль о том - не трус ли я? - одна из самых острых, укоряющих мыслей моего детства. Именно она впервые поставила меня лицом к лицу с самим собою. Этот взгляд со стороны (иногда оправдывающий, но чаще осуждающий) через много лет помог мне "быть верным действительности и изображать ее с добрым намерением", как писал Стивенсон. Взгляд со стороны неизменно возвращался ко мне перед лицом решений, грозивших бедой - бедой, от которой нетрудно было ускользнуть, принимая эти решения.

В цикле, который прочел Корней Иванович, один из последующих рассказов действительно назывался "Трус" - под руководством брата я учился мужеству, подчас с опасностью для жизни. Так, отказавшись от самого понятия "отзыв", Корней Иванович с предельной лаконичностью рассказал мне о своем впечатлении.

Но вот другие заметки, более пространные, по поводу рассказа "День рождения":

"Юмор не дойдет.

Глан - не дойдет.

Язык - пара пирожных.

Ирония по отношению к себе - не дойдет.

Дети говорят услышанное от взрослых.

Чувство неприкаянности не дойдет.

Папины усы. Усатый сапожник. Пристав, покручивая усы.

Усатый часовой. Фидлер с рыжими усами".

На этот раз Чуковский не воспользовался английским языком, может быть потому, что впечатление было неблагоприятное в целом и не нуждалось в противопоставлении. В заметках, беглых на первый взгляд, поставлен коренной вопрос: верно ли избран жанр?

Не упрек в стилистической погрешности (пара пирожных), не лейтенант Глан, некогда знаменитый гамсуновский герой (его не знает современный читатель), не "чувство неприкаянности", связанное с обидой мальчика, на которого никто не обращает внимания в день его рождения, заставили меня задуматься. Эти погрешности нетрудно было исправить. Но как быть с "иронией по отношению к самому себе", которая пунктирно, но отчетливо чувствуется и в других рассказах? Здесь замечание "не дойдет" относилось не только к читателю. Здесь Чуковский вопросительно намекал, что ирония по отношению к собственному детству - легковесна, поверхностна. В одностороннем ироническом освещении многое может остаться незамеченным, нерассказанным. И действительно, едва ли пятая доля моих впечатлений (да и происшествий) вошла в цикл рассказов, который прочитал Корней Иванович. Все это я понял лишь недавно, принимаясь за новую книгу "Освещенные окна", в которой намереваюсь рассказать историю своей жизни и работы. Отроческий, ломающийся голос звучит в ее первых главах - эта черта осталась нетронутой. И от юмора я не отказался - там, где он не касается самого заветного, близкого сердцу. Но как раз самое-то заветное,, оставшееся во многом неразгаданным прежде, стало теперь предметом моих детских воспоминаний. И не ирония по отношению к самому себе, невольно заставлявшая меня скользить там, где надо было вспоминать и думать, а всматриванье, самооценка, загадка душевных переломов - вот что должно окрасить новый для меня жанр будущей книги.

7

Но почему Корнея Ивановича так заинтересовали усы? Почему он с такой тщательностью подметил, кто из моих героев усат? "Папины усы. Усатый сапожник. Пристав, покручивая усы. Усатый часовой. Фидлер с рыжими усами".

Не покажется ли это замечание странным исследователю, который возьмет на себя нелегкий труд изучения огромного наследия Чуковского? Нет.

Десятки и сотни книг, прочитанных Корнеем Ивановичем, испещрены подчеркиваниями, вопросительными знаками, а иногда и рисунками. Но более всего цитат, причем эти многочисленные цитаты обнаруживают последовательный интерес к повторяющимся эпитетам, метафорам и т. д.

Вот что написано на развороте, заключающем первый том Бунина:

"- Синела дымка летних дней.

- Там море поднимается, синея.

- А небосклон синеет.

- А небеса синеют вдоль аллеи.

- И небо меж снастей синеет в вышине.

- А из окон ночь синела.

- Но бесстрастно синеет море..."

Синий цвет сменяется зеленым:

"Зеленеют привольно овсы.

Березовый лес зеленеет" и т. д.

Зеленый - красным:

"В морозной мгле краснеют окна нежно.

Красный запад рдеет..."

И т. д.

Красный сменяется белым, белый - черным. Весь разворот исписан цитатами, и в каждой непременно упоминается цвет, колорит, оттенок. Загадка решается просто, стоит лишь прочитать первые строки статьи Чуковского "Ранний Бунин": "Бунин постигает природу почти исключительно зрением. Как и Фет, он "соглядатай природы". Его степной, деревенский глаз так хваток, остер и зорок, что мы перед ним, как слепые. Знали ли мы до него, что белые лошади под луной зеленые, а глаза у них фиолетовые, а дым - сиреневый, а чернозем - синий, а жнивья - лимонные? Там, где мы видим только синюю или красную краску, он видит десятки полутонов и оттенков: розово-золотой, розово-палевый, серо-жемчужный, сиренево-стальной, серебристо-сизый, радужно-ржавый, серо-зеленый и проч. Он не столько певец, сколько колорист-живописец" 1.