Корней Чуковский - Воспоминания о Корнее Чуковском

Более всего он любил мое поздравление к Новому 61-му году.

Вот оно:

В грядущем году будьте здравы,

ЧУКОВСКИЙ!

Живите в блистании славы,

ЧУКОВСКИЙ!

Люблю Вас! О встрече мечтаю всечасно...

Вам некогда! В этом Вы правы,

ЧУКОВСКИЙ!

Я тоже похожа на некую белку,

Но хочется все же "попасть в Переделку".

Урежьте кусочек досуга,

ЧУКОВСКИЙ!

Утешьте старинного друга,

ЧУКОВСКИЙ!

Все кину, все брошу! Помчусь метеором.

Пусть дождик, пусть вьюга... Мне был бы

ЧУКОВСКИЙ!

За сим остаюся и присно, и ныне

Благинина - Ваша раба и слугиня...

На эти стихи он ответил таким восторженным письмом, что его даже неловко приводить. "Моя Чукоккала стала богаче", - пишет он...

Вообще Корней Иванович считал, что "домашняя Муза" совсем не пустая болтовня, что это своеобразное продление творческого процесса, что это свидетельство внутренней горячности поэта, его неусыпности и жизнерадостности.

7

У меня есть портрет Корнея Ивановича.

Я не очень люблю фотографии, но эта хороша. Есть еще одна - Бориса Пастернака, - тоже большой силы. Пастернак - скульптурен и трагичен. Чуковский - древен и человечен.

Не знаю, кто выполнил эти работы, какие мастера, но спасибо им.

Чуковский застигнут как бы врасплох - в старомодной кепочке, с палкой, за которую он крепко ухватился. На лице полуулыбка, чуть-чуть трогающая губы; из-под козырька взор - почти кроткий...

Люблю войти в эту фотографию, присоседиться слева, мягко взять под руку и... пойти-пойти по Переделкину - тихими шагами, беседуя вполголоса.

И хоть никогда такой прогулки в действительности не было, но мы приходим на кладбище и, поклонившись Марии Борисовне, идем к Пастернаку. Там я негромко читаю стихи: "Гамлета", "Август", "Розу", "В больнице", "На ранних поездах", "Дрозды"... Корней Иванович удивляется моей памяти, но я признаюсь, что она сильная только на стихи.

Потом так же медленно мы возвращаемся домой.

Я любила дом Чуковского. Это один из самых примечательных домов моей жизни. Кто его устраивал в таком уютном порядке, не знаю, но устроен он был на диво разумно: ни лишних вещей, ни сумятицы безделушек, ни навала пожелтевших бумаг, - теплый покой, простор, чистота. Там все располагало к труду и отдыху, к раздумью и веселью.

И вот мы поднимаемся по внутренней лестнице и попадаем в кабинет. Итальянское окно во всю стену полно света и зелени. Хозяин разрешает мне даже покурить около окошка, но я отказываюсь - выхожу на один из балконов, где и дымлю без угрызенья.

День на уходе. Солнце медовым светом заливает верхушки деревьев, но вот и они гаснут - в небе начинается закатное действо. Мы глядим на розовые и золотые вороха облаков.

- Земля сегодня именинница, - говорю я.

Ему нравится это, он в сотый раз повторяет:

- Люблю ваш бабий, деревенский голос, Благинина.

А потом мы ужинаем в просторной столовой - у окна много комнатных цветов, - и он рассказывает о том, как его "оболокали" в оксфордскую мантию и как он дурно изъяснялся по-английски.

- Ну-ну, без скромности, Корней Иванович!

А он:

- Ей-богу, честное слове! Меня даже с трудом понимали...

И вдруг исчезает куда-то.

Через несколько минут появляется в полном оксфордском облачении - в мантии и шапочке. При этом важно прохаживается, подбоченивается; гнусавя, произносит что-то по-английски. А я радуюсь, как маленькая, мне весело. Он же опять исчезает и немного погодя появляется совсем уж в диковинном наряде - в индейском костюме. Это великолепно! Перья колышутся, колеблются, льются, текут, превращаются в поток... И я уже ничего больше не вижу...

Опоминаюсь - я в своей комнате. В подол мне тычется кот Чижик, глядит своими огромными глазищами испуганно, не понимая, что это со мной делается: почему я сама с собой разговариваю, размахиваю руками, смеюсь? И почему вдруг встаю и громко, навзрыд, произношу:

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть своей тоски...

А потом слушаю "Реквием" Моцарта и опять плачу...

Октябрь 1970 г.

Марина Чуковская

В жизни и в труде

Обеих проглочу!

С этих угрожающих слов началось мое знакомство с Корнеем Ивановичем. Собственно, то знакомство началось, конечно, раньше. Сначала я, как говорится, "проглотила" "Крокодила". "Проглотила", когда мне было уже лет двенадцать. И остолбенела. Такая книжка мне никогда в руки не попадалась. О, до чего же она не походила на розово-голубые, раззолоченные книжки моего детства, слюняво и малоубедительно поучавшие "быть добренькими"! Конечно, я сразу запомнила ее наизусть. Но кто же этот человек, написавший такую книжку? Каков этот автор со странным, таким не писательским именем - Корней? Есть ли у него дети? Все, все это было мне интересно. Но я решительно ничего о нем не знала, а спросить было не у кого. Ну, а что веселый, это уж наверняка! Невеселый человек не мог бы написать "Крокодила".

Позже я стала читать Оскара Уайльда. И оказалось, что интересное предисловие к сочинениям этого писателя написал тот же неведомый Корней Чуковский, и сказки Уайльда перевел он же. Но в книжке о нем ничего не было сказано. И для меня он оставался все тем же таинственным, но крепко запомнившимся Корнеем Чуковским.

А еще позже случилось так, что два последних класса школы я кончала в б. Тенишевском училище в Петрограде. И оказалось, что в Тенишевском учатся дети Корнея Чуковского. Старший сын Николай на класс старше меня. Через два года после окончания школы я вышла за него замуж.

Но в школьные годы самого Корнея Чуковского мне не приходилось встречать. Мои одноклассники наперебой рассказывали мне о нем - Чуковский нередко бывал в училище, и они его хорошо знали. Несколько лет назад он написал пьесу и поставил ее в училище. Его дети играли в ней. Коля Чуковский часто звал к себе и моих товарищей, и меня. Товарищи ходили, а я все еще робела. Ведь его отец - Корней Чуковский!

* * *

Но однажды Коля сказал, что отец его читает в зале Тенишевского училища свою новую сказку и он хочет меня и мою подругу познакомить с ним.

Помню большой пустоватый амфитеатр зала, слабо освещенный. На эстраду уверенно вышел, - пожалуй, даже выбежал, - очень высокий, тонкий, бесхребетно гнущийся человек в старом английском офицерском макинтоше, с довольно-таки помятой фетровой шляпой на голове. И, выразительно жестикулируя, певуче прочитал "Тараканище".

А потом помню, как ждали мы его с Колей, который очень волновался, в маленьком коридорчике перед артистической. Корнея Ивановича обступили, и он медленно-медленно двигался, окруженный толпою, на голову выше всех, своим звонким голосом покрывая остальные голоса.

- Папа, - осторожно остановил его Коля, - вот Маринка, а вот...

- Обеих проглочу! - Он рассмеялся, захватил четыре наши руки в свои ладони, потряс ими и двинулся дальше, не обращая на нас, оробевших, никакого внимания.