Татьяна Алферова - Рефлексия

С этой соседкой, вносящей в семью смуту и непорядок, Алла не поздоровалась, встретившись на лестнице зимой, восемь лет назад. Она уже не жила с мамой, переехала к мужу, но нелюбовь к соседке не утихала, разгораясь по мере маминых жалоб. На середине лестничного пролета соседка первая поздоровалась и спросила:

- Что Аллочка, маму навестить собралась? Почему же без супруга? А что там на улице делается, погода хорошая?

Она собралась на прогулку с маленькой, ржавого цвета собачкой, которую завела после переезда Аллы, собачонка тянулась понюхать незнакомку и повизгивала от нетерпения. Алла, только что вспоминавшая историю войны с соседкой, как в целом, так и последние отвратительные эпизоды, мучаясь оттого, что ни разу никоим образом не проявила своего отношения к войне, не вступилась за мать, посмотрела на пожилую женщину и, надо сказать, с немалым душевным напряжением холодно переспросила: - Что?

Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила: - Погода хорошая, говорю?

Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не рассерженный, соседка так и не поняла причины Аллиной невежливости. И сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему она решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния, означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя или не осознает себя со стороны. То есть Бог, если он такой, каким его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в собственных мыслях, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая некоторое облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды, на Вику со Светкой, внимания не обратила, мазнула по ним прозрачным взглядом, не замечая, на что они ответили таким же, автоматически неприязненным, но, разминувшись в пространстве со скоростью Аллиного неспешного шага, забыли друг о друге, и доведись их спросить, не видели ли они на выходе такую-то и сякую-то, с чистой совестью ответили бы отрицательно.

Алик. Вторник.

В тот самый день когда любимые женщины так благотворно для души проводили время, Алик отрабатывал в кафе с трагическим названием "У Муму" день рождения сынишки заказчика. Зачем человеческая память так коротка? А вот зачем. Если бы Алик помнил, как десять лет назад по разнарядке от предприятия вместо поездки в подшефный колхоз отправился выбивать ковры в не менее подшефный детский садик, он никогда не согласился бы проводить детский праздник, даже в кафе с трагическим названием, никогда бы не заработал именно эти пятьсот рублей, и семья осталась бы на всю неделю без блинчиков с мясом и апельсинового сока. Те десятилетней давности дети были младше и, можно сказать, не принесли никакого вреда непосредственно Алику. Часть детей размещалась не то, чтобы в непосредственной близости от пресловутого ковра, который предстояло выбивать, нет, Алик застал процесс взаимопроникновения: двое, по-видимому, мальчиков, ибо поверх колготок у них располагались шорты, а не юбочки, втирали третьего в плоть ковра, начавши процесс взаимопроникновения ребенка и ковра с головы подопытного с одной стороны и приступив к делу с левой верхней части орнамента с другой. За пару минут они успели переместиться почти до центра, что выдавало нешуточный опыт. Никого не смущали крики жертвы, заглушаемые прочими звуками, как то: стуканьем кегли по батарее, отрабатыванием дрожащего сонорного р-р-р, попытками достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук, да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая терпением и временем, а времени до пяти часов у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на ковре по-турецки и мерно раскачивающийся взад-вперед. Его сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы заглянуть в лицо будущего философа. Лицо философа оказалось оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно вынужденное или по свободному выбору.

Но если давешние старые дети походили на мирных тихо помешанных, новые сегодняшние явно проходили по грифу повышенной опасности. Родители, те которые не побоялись придти, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые пятнадцать минут к Алику, теряя в пути оторванные рукава и брючины, дабы справиться о том, сколько минут им осталось продержаться, и они, конечно, не продержались бы ни за что, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в дело пошли подсобные помещения и непосредственно кухня. Будущие деловые люди решили, что хватит с них бесцельных забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, слишком это рутинно. Будущим деловым людям хотелось праздника, они устремились на поиски его и, видимо, нашли, судя по отчаянным крикам повара и клубам пара вдруг повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Когда наконец они, обессиленные, растерзанные оказались в ближайшей рюмочной, и Володя сказал знакомой барменше: - Два по двести коньяку, - на что она, по привычке, налила рядовые сто, и Володя повторил с характерной интонацией: - Я сказал, двести! - и лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, время соизволило вернуться к обычному течению, перестав пробуксовывать. На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо черепаховой оправе угрожающе сползали по носу, казалось съежившемуся от пережитых потрясений. Карие, в цвет оправы, глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко выкрашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик нервно двигал тонкими, поросшими редкими рыжими волосками пальцами, сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие облику хозяина и притаился под черной сатиновой курткой на меху из барана, несомненно столь же унылого и безутешного при жизни, как сегодняшний Алик.