Анастасия Цветаева - Сказ о звонаре московском

Иногда я спрашиваю себя, передаст ли мое перо спустя полстолетия мир Котика так, как он был воссоздан в первой моей книге?

Совсем новые трудности вставали на моем писательском пути. О, какими легкими казались мне муки написания моего "Звонаря" в те мои молодые годы! Слушай, наблюдай и пиши! И ни о чем не заботься -- чего не спросила вчера, спросишь завтра. Вчера он показался мне отвлеченным, рассеянным, -- а сегодня веселым и вополщенным. Мой будущий читатель должен был получать его из моих рук таким, каким я получала его из жизни: он менялся, противоречил себе, оспаривал то впечатление, которое оставил о себе третьего дня, а завтра явится совсем неожиданным, обогащая наше понимание его души. Мой герой был -- рядом! Как охотно водил меня по переулочкам старой Москвы, где цвели его звуковые Сирины, редкостные московские колокола! А теперь -теперь я была почти совсем одинока среди людей, о нем не знавших, -- мало кто уцелел из слышавших его звон, видевших его колокольные музыкальные схемы. Война унесла многих. Другие, состарясь, болели; к иным затруднен доступ: их, моего или почти моего возраста, охраняли родные от посещений...

И все-таки мне удалось многое узнать от его современников, собрать даже то, о чем я не знала в годы работы над первой книгой.

Вот что мне запомнилось из рассказов О.П. Ламм, дочери профессора консерватории. Котик представлялся ей приветливым, но молчаливым, с лицом чаще печальным, с каким-то отсутствующим выражением. Человеком, глубоко погруженным в думу. Держался он скованно, но, здороваясь, всегда улыбался, глаза у него были добрые. В то время рабочая комната его отца была над их квартирой. О.П. Ламм встречала его в консерватории. Отец его, К.С. Сараджев, очень любил сына, говорил, что у него поразительный слух, но этот дар является для него источником страдания -- он слышит малейшую фальшь. В консерватории шел разговор об особенностях композиторского слуха. П.А. Ламм приводил в пример Шумана, который так же страдал от чрезмерной обостренности слуха. Органист и композитор А.Ф Гедике проявлял интерес к сочинениям Котика Сараджева, так как его брат, Г.Ф. Гедике увлекался колокольным звоном (но только традиционным, церковным, к которому Котик относился отрицательно, впрочем, и как к исполнительству Г.Ф. Гедике).

Простясь с О.П. Ламм, шла и думала:

"Скованный"? Я старалась понять. Да, может быть, оттого, что в консерватории для не слышавших его звона, где все были заняты нотами, партитурами и концертами, он был "не у дел", только "сын дирижера", "какой-то звонарь"... А кто-то рассказал о нем, что среди художников, где у него были друзья, он был оживлен, весел, мил! Как все сложно на свете и в человеке!..

И я начала разыскивать этих людей. Мне запомнилось из рассказа художника А.П. Васильева, что во дворе церкви Марона между деревьями была вкопана темно-зеленая скамейка. Здесь любил сидеть М. Ипполитов-Иванов, слушая звон К.К Сараджева. На колокольне было чисто, все "обустроено", удобно приспособлено для звона. Все -- всерьез. Слева -- Большой колокол, справа -- поменьше, Малый.

Как динамичен был этот человек во время звона! Все возможные "рычаги" тепа работали самостоятельно, каждый выполнял "свою партию" в этом сложнейшем, уникальном труде -- его звоне. Правой рукой он управлял клавиатурой мелких колоколов, а локтем той же руки он еще ударял по натянутой веревке от дальнего колокола. Левой же управлял несколькими более тяжелыми колоколами.

Еще А. П. Васильев рассказывал, что Котик подпиливал напильником края колоколов, утончая звучание.

У художника дома, желая изобразить на рояле звучание Большого колокола, его сложный аккорд, состоящий из большого количества тонов, Сараджев просил трех-четырех человек одновременно ударять по указанным им клавишам. Участвовавшие выстраивались перед инструментом -- раэ, два, три -- и ударяли не вместе. Не точно разом! Как он сердился! Когда же, наконец, получалась одновременность -- в комнате долго стоял копеблющийся, тяжкий звук Большого колокола. А когда участники приходили в восторг, Котик говорил: "Что вы, что вы -- это только приблизительно!"

Васильев рассказал случай, как однажды они вместе ехали в трамвае (в то время кондуктор давал вагоновожатому знак отправления звонком, дернув за веревку), и Котик вдруг стал дергать за веревку, по ассоциации с колокольной. После "маленького скандала" -- когда он "пришел в себя" -- они извинились перед кондуктором. Художнику казалось, что Котик все время пребывает в центре музыкальной звуковой среды, не выключается из нее... Еще рассказал, что видел Котик звук -- в цвете. Людей он тоже "видел" и разделял по цвету. Для него А. П. Васильев был ре мажор и оранжевого цвета.

"Однажды он пришел к нам, -- рассказывал Васильев. -- Начинающая художница подбирала на пианино какой-то модный в те годы фокстрот, вроде "Джона Грея", другие, дурачась, танцевали. Игравшая тоже хотела танцевать. "Костя, сыграй нам", -- попросила она. Он улыбнулся, сел и мгновенно воспроизвел ее "исполнение" фокстрота со всеми его особенностями, как если бы оно записалось у него на магнитофонной пленке. Играл он на всех инструментах".

Недавно я получила. письмо от моей гимназической подруги, бывшей певицы Народного дома Н Ф. .Мурзо-Маркеловой:

"Моя мать и я, да и многие, звали его "колоколистом", а не "звонарем", как ты, потому что он был на особом положении среди звонарей.

Он пришел ко мне как настройщик, и, конечно, после него никто и никогда не сравнится с ним в настраивании роялей".

Да, моя Нина права. Равного ему настройщика не было. Он входил в дом -с шутками, как входит Дед-Мороз: неся им праздничные веселье и радость. Он потирал руки, он исходил прибаутками. Его длинно-широкие, карие, восточного типа глаза сверкали. Он смеялся. Он радовался. Вот сейчас рояль -- эта "темперированная, да к тому же расстроенная дура" -- преобразится. Его абсолютный слух геройски готовился к испытанию.

-- Можно нначать? -- говорил он.

И вот еще одно воспоминание о моем герое. Рассказала это хормейстер Л. Ф. Уралова-Иванова, в те годы -- студентка консерватории, ученица профессора П. Г. Чеснокова.

-- Я была старостой и однажды услышала, как товарищи-студенты говорили друг другу: "Сегодня сбегаем с истории..." "Зачем?" -- спросила я. -- "Котик Сараджев звонит в церкви!" -- "Ну и что?" -- "Так мы же идем слушать его звон! А ты?" -- "Зачем я пойду? Я знаю хороший колокольный звон". -- "Да это совсем не то, -- уговаривали студенты. -- Это же не церковный звон! Это надо слышать! Музыканты обязаны это и слышать и знать! Такого в жизни никогда не было!" Мы уже сбегали по лестнице.

Позднее о К.К. Сараджеве мне пришлось услыхать от профессора Г.А. Дмитриевского, -- продолжала она, -- но уже не как о мастере колокольного звона, а как о музыканте гениальной одаренности.