Михаил Елизаров - Ногти

Я смутно представлял себе, что буду делать и говорить, если меня спросят, по какому праву я ввалился. Но очень хотелось сесть за рояль. Такой возможности могло долго не повториться. Я решил, что, независимо от дальнейших событий, успею поиграть на настроенном профессиональном инструменте. Я приготовился подскочить к роялю, быстро поиграть, извиниться и уйти.

Свои музыкальные силы я оценивал трезво. Я не касался клавиш с момента нашего отъезда из интерната, то есть, почти два месяца. О хорошей беглости нечего было и говорить. Вдобавок ко всему, я не знал ни одного музыкального произведения в оригинале — все подбиралось по слуху и, наверное, с некоторыми отступлениями от нотного текста подлинника. В импровизациях собственного сочинения я почему-то засомневался. Я остановил свой выбор на произведениях, которые играл до меня один парень. Мне показалось, что я запомнил их до единой нотки, а какую-то пьеску я неоднократно слышал по радио.

Наконец дверь открылась, и мне разрешили войти. Я проследовал в угловатую комнатку с занавесом вместо боковой стены. Через высокий, будто юбочный разрез просматривалась сцена с роялем.

Зал был почти пуст. Стояли два сдвинутых стола, за ними сидело человек шесть комиссии. Над их головами нависал балкон, я глянул на него и похолодел — там было полно народу. Я вышел, как из плюшевого чума, и каким-то мятным от волнения голосом выговорил: «Абитуриент Глостер», — и резво проковылял к роялю.

Чтобы опередить все уместные вопросы, я начал играть. Сразу же появилось первое неудобство. Строй старенького интернатского пианино разительно отличался от строя концертного рояля. В моей памяти за определенной клавишей хранился соответствующий звук. Здесь клавиши и прячущиеся за ними звуки не совпадали. В итоге получалось не совсем то, что я намеревался представить. Я растерялся, но, не прекращая игры, съехал на импровизацию, и кое-как на одном крыле дотянул до аэродрома. Меня не прервали.

На второй вещи я вполне освоился с клавиатурой. Я разогнался мелодией до такой скорости, пока она не стала контролироваться спиной. Как слепой, я вскинул голову. Зрение ушло из глаз, но наладился умственный контакт с воображаемым музыкантом из горба. Он подхватил мелодию, повел за руки, и залежи моей грустной жизни брызнули новыми звуками, потекли через пальцы на клавиши спинномозговой сонатой.

Я остановился, промокнул о штанины ладони. На балконе раздалось несколько хлопков.

Женщина, сидящая в комиссии, сказала: — Я не нашла вашей фамилии в списках.

В сущности, этим должно было кончиться. Я встал, мой скрюченный контур очевидно приняли за поклон, и на балконе снова зааплодировали. Я предпочел поскорее уйти, потому что и так удовлетворился.

Женщина крикнула мне в след: — Наверное, какая-то ошибка!

«Никакой ошибки», — полувслух, полумысленно ответил я, прибавил ходу и выскочил за дверь. К счастью, никто не выяснял у меня, как прошло выступление; провожаемый любопытными взглядами, я заспешил по коридору.

Я хорошо помнил обратную дорогу и уже почти улизнул, но на выходе меня окликнул властный мужской голос: — Глостер, подождите!

Я оглянулся. По центральной лестнице тяжелым галопом спускался крупный мужчина лет пятидесяти — один из тех, кто сидел за столом в зале.

Он подошел ко мне и первым делом сердито выпалил: — Что я, мальчик, за вами бегать!? — Глаза его под очками сверкнули колючими искрами.

В этот момент он окончательно разглядел меня и сказал на тон мягче: Ну, чего вы испугались? Вы неплохо играли и понравились комиссии. Вам задали обычный канцелярский вопрос, это совсем не значит, что надо срывать экзамен.

Я промолчал, привычно чувствуя, как ползет по моей круглой спине его жалостливый и удивленный взгляд.

— Что-то случилось? — спросил мой преследователь. — Вы передумали поступать? Нет? Тогда в чем дело?

— А какие документы нужны, чтобы поступить к вам? — спросил я.

У моего собеседника не только брови, но даже щеки изобразили глубокое удивление: — Вы не подавали документов?

— Нет, — удрученно признался я.

— Очень хорошо, — он снял на минуту очки и оглядел меня уже босыми и, наверное, поэтому беспомощными глазами. — Тогда зачем вы к нам пожаловали?

— Я только хотел поиграть на рояле, — выложил я свою аляповатую правду.

— Где вы раньше занимались?

— Нигде.

— Тогда с кем? Я имею ввиду, у кого вы учились?

— Ни у кого. Я сам научился.

— Изумительно, — мужчина деловито потер ладони. — Следующий вопрос: что вы играли? Шопена — не Шопена, Рахманинова — не Рахманинова.

— Не знаю, — поскольку действительно не представлял, что изобразил.

— Как же вы тогда играли?

— Передо мной ребята кучу вещей исполняли. Что-то запомнил, что-то придумал.

Мы продолжили разговор на улице. Мужчина сказал, что его зовут Валентин Валерьевич. Он размашисто разжег сигарету, затем посмотрел на часы и отмахнулся от них: — В двух словах — откуда вы приехали, в общем, коротко биографию.

Я рассказал про интернат, без бытовых подробностей — в основном, про старенькое пианино в каморке папы Игната. Чуть-чуть о нашем переезде в город. Я не скрыл подозрений общества о моей нормальности и с тем большей гордостью заверил, что не псих. Валентин Валерьевич сразу успокоил меня, что никогда бы так не подумал.

— А почему вы не подготовили какое-нибудь произведение конкретно? вдруг спросил он.

— Потому, что ничего конкретного я не разучивал, а играю только то, что когда-нибудь слышал и запомнил.

— По слуху?

— Да, а как еще можно…

— Без нот? — как бы уточняя нечто абсурдное, спросил Валентин Валерьевич.

Увы, я не знал нотной грамоты. Названия: до, ре, ми, фа были мне знакомы, но существовали без смыслового наполнения.

Валентин Валерьевич за секунду принял какое-то решение и сказал: — Вот что, Глостер, приходите через два дня прямо сюда, когда закончатся экзамены, — он протянул мне картонный прямоугольник. На нем я увидел крупные позолоченные строчки «Валентин Валерьевич» и «Декан».

— Здесь мой рабочий телефон, звоните, когда вздумается. Сегодня у нас что? Среда. Значит, в пятницу в десять утра я жду вас в своем кабинете. Спросите у вахтерши, как пройти. Договорились? Уверен, мы что-нибудь для вас сообразим. Кстати, — он достал из кармана блокнот, — как вас по батюшке?

У меня и Бахатова имелись одинаковые, чисто формальные отчества: мы оба были Игнатовичи. Остроумный Игнат Борисович, следуя традиции римских патрициев, дал нам, как вольноотпущенникам, свое имя.

— Очень хорошо, Александр Игнатович, так и запишем, — сказал Валентин Валерьевич и впервые за нашу беседу позволил себе улыбнуться. — До встречи.