Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

– Поди-ка сюда, посмотри, – позвал я богиню, открывая дверку в кладовочку (есть и у меня дома комнатка без окон).

– Что?

– Придется тебя здесь положить.

Марина вошла, я прихлопнул дверь, закрыл на замок.

– Что такое!? – кричала она.

– Что такое? – а посиди пока здесь – уже поздно. Кстати, как твой попугай? – его надо кормить. Да и кошку ведь тоже, а то обязательно съест попугая. Поеду, заодно привезу тебе платье. Тебя звать-то как? Геннадий? А меня Тамара – ты ведь не знал, а? – так говоря, приводил я в порядок свою Лядскую женскую внешность. – Ну, чао, милая, я побежал.

«К концу похождений и я не могу удержаться от смеха», – говорит Вергилий где-то в «Георгиках». Вот и я тоже не могу, достославный читатель. Посмеемся же вместе – ведь ты отлично понимаешь, что направлялся я отнюдь не к Марине Стефанне, а к Геннадию Лоренцу. Когда я Томочкиным ногтем вскрыл замок и вошел в эту пресловутую комнату (тело Щекотихиной, как было сказано), с кровати ко мне задрожал расслабленный голос:

– Тома!

– Марина?

– О, что со мной сталось?!?

– Ничего, полежи пока…

Я направился к клеткам, открыл одну дверцу, поймал птичку. Куда же теперь ее посадить?..

Ты понял, читатель, в чем фокус? – расслабленный пересаживал птичек из клетки в клетку.

Куда же ее посадить?.. Нет, эту мы, пожалуй, здесь оставим – я вернул птичку на место. А вот помните, он давеча зачем-то выходил? – так вот зачем он выходил, оказывается: я пошел на кухню и, естественно, нашел там еще две клетки с птичками. Принес в комнату, поставил на стол, поменял птичек местами.

И тут калека вскочил с кровати, весь дрожа и вихляясь, бросился на меня с палкой.

Читатель, ты не забыл? – я ведь женщина!

– Я ведь женщина: не забывайся, брось палку! – вскричал я. Э-ээх! расслабленный-расслабленный, а откуда силы берутся?

В краткой схватке я победила – привязала его к кровати. Как он бедный затрясся! – но не оставлять же ему эту голубятню.

– Где тут я? – спросил я, но не получил ответа.

Ведь надо же как-то разобраться. Доверять ему ни в коем случае нельзя – он моими же руками в два счета упрячет меня в свое тело – и уж тогда надергаешься!.. Значит эти две клетки – Марина Стефанна (радуется сейчас у меня в чулане) и Геннадий.

– Тебя ведь Геннадий зовут?

Он опять промолчал.

Да, но в которой Геннадий? В общем, задача простая, когда она на бумаге: сиди, пересаживай из клеточки в клеточку, смотри, что получится. А только вот вдруг я пересажу сейчас Геннадия в какого-нибудь Сержа, а он тут где-нибудь рядом, да прибежит, да с палкой, а я слабая женщина… то-то! А не проще ли их пустить на свободу обоих? – черт с ними, пусть летят! – или, может, свернуть шею?

– А, Геннадий! Я хоть и слабая женщина, а птичке шею свернуть сумею. Вот только которой? – не хочется оставлять труп у себя в кладовке – этой?

Я запустил руку в клетку с канарейкой, она забилась, пытаясь спастись от меня.

– Это жестоко, – не выдержал расслабленный.

– Конечно! А людей калечить не жестоко?

– А я-то! – крикнул он, – эх, что ты понимаешь? – шлюха!

– Я шлюха!?! – да ты сумасшедший урод! Ты хоть знаешь, кто я?

Да конечно ничего не знает, ему может быть этот птичник и достался-то так же, как мне, – случайно – он же не знает, как им пользоваться, дурак!

– Ты хоть знаешь, кто я?

– Ты облезлая шлюха, – заорал он и плюнул в меня, – блядь!

Этого я не выдержал (не я – Томочка! – она сдавила птичку) – я сдавил птичку в кулаке и метнул окровавленный комок канареечных перьев в лицо ходуном заходившему Лоренцу. Он весь натянулся, в последний раз страшно взбрыкнул, разинул рот, хватая потерянный воздух, два раза чирикнул и помер.

До чего же удачно все вышло! – такова была моя первая мысль, – великолепно, отлично, сногсшибательно! Теперь-то уж все у меня в руках – этот клад! – скорей найти себя! Так! – что делать с этой пустой клеткой? – ага, так-так-так – ну что за светлая голова! – ну-ка…

И я посадил в пустую клетку Марину Стефановну. Калека приподнялся: «Тамара, да что ж это делается? – я с ума схожу!». На место! – Геннадий упал, а Марина запрыгала в клетке.

Так, – сейчас ночь – теперь этим людям будут сниться сны. Я буду им снить! – всем одно и то же: к удачной любви и свадьбе, очень счастливые сны – все будут расслаблены. И я стал загонять поочередно птичек из всех клеток в одну – калекину. Что за вещи я видел, что за чудеса: я воочию видел чужие сны, ибо из интереса будил этих спящих, чтобы спросить хотя бы их имя. Им снились разговоры со мной.

Птиц было так много – вот уже и утро забрезжило, а я все еще не нашел себя. Хотелось спать, во всем теле чувствовались неясные боли – ведь я был усталой, больной, разбитой женщиной. Голова уже слабо соображала, а я все пересаживал птиц в эту пустую клетку и обратно, все смотрел чужие сны: пока мой собственный сон вдруг не осилил меня: поехали стены, дрогнул потолок, выскользнул из-под меня стул; и вот уже я лечу и рухнул на пол…

А пришел в себя совершенно расслабленным (все болело, руки тряслись) – огляделся: на полу лежала Томочка, а я полусидел на кровати и дрожал.

В расслабленной клетке прыгал и чистил перышки симпатичный жизнерадостный щегол. «Фить-фюить, фить-фюить», – пел он, приветствуя наступающее утро.

«Фить-фюить», – а ситуация-то была даже слишком критической. Как вы помните, я привязал Геннадия к кровати – иного выхода-то ведь не было, – но я и не стал отвязывать его, пока занимался с птичками, – мало ли какие могли возникнуть неожиданности?.. Все учел, а вот то, чего следовало ожидать, – нет. Женские мозги – ничего не попишешь.

Я лежал, привязанный к кровати, и делал жалкие попытки освободиться, а мой щегленок меж тем – «фить-фюить» – выглядывал из-за дверки незакрытой клетки и уже собирался упорхнуть.

А злосчастная Томочка Лядская, как упала, так и валялась на полу – смерть застигла ее мгновенно, разве тут до закрывания дверей? Эх, ротозейка!

В общем, я был в положении авиатора, выпрыгнувшего с неисправным парашютом. Бедняга дергает за кольцо: так-сяк, но все впустую. А земля-то все ближе, а скорость все больше и больше, и лишь ветер свищет в ушах – боже мой! – и вот он с ужасом зрит неотвратимо надвигающееся, и считает удары своего сердца, и все дергает за спасительное кольцо, и не может поверить, что все уже, в сущности, кончено, – кончено для него! – и случилось это именно с ним, и последние несколько секунд отпущены ему уже только для того, чтобы как следует это осознать.

И вот, птичка вылетела – щелк! – я исчез из этого мира.

До сих пор я храню эту фотографию – групповой портрет голубятни моего духа. Вот, первая слева в заднем ряду, кривит свой бледный рот Томочка Лядская. Едко она улыбается, оставляя у вас впечатление, что все про всех знает – ох, как едко! – и при этом скосила свои обведенные легкой припухлостью глазки вправо, вбок, мимо Сержа, стоящего рядом, опустив ей десницу на плечико.