Лев Мечников - На всемирном поприще. Петербург – Париж – Милан

Следующее литературное произведение Мечникова вышло спустя двадцать лет, в двух номерах журнала «Дело» за 1882 г. (№№ 2–3). Теперь местом действия стал Париж.

Лев Ильич прекрасно говорил и писал по-французски, часто бывал во французской столице, как всегда, живо интересуясь великой галльской цивилизацией. Одним из свидетельств этого интереса стал подготовленными нами, вместе с Ренато Ризалити, уже упомянутый сборник «Очерки французской литературы от Просвещения до натурализма» (М., 2020).

Париж того времени являлся признанным законодателем не только художественных и литературных вкусов, но и главнейшим, наряду с Лондоном, центром науки и промышленности. Здесь же ковались идеологии и политические учения. Город можно было считать не только французской, но и общеевропейской столицей.

Вероятно, творческая натура Мечникова долго копила наблюдения за кипучей парижской жизнью, выразив их, наконец, в большой повести (автор назвал ее очерком) «На мировом поприще».

И тут не обошлось без автобиографических мотивов: в образе Степана Васильевича Калачева писатель вывел своего близкого друга, художника Ивана Петровича Прянишникова (1841–1909). Они подружились в Италии, в рядах гарибальдийского движения. Во Флоренции, по окончании эпопеи «Тысячи», они, по свидетельствам современников, часто появлялись неразлучной парой на разных встречах и собраниях. Известно, что из Италии Прянишников ездил на Балканы для участия в 1862 г. в антитурецкой борьбе черногорцев, которую поддерживал Гарибальди. После этого пути двух друзей разошлись: Мечников навсегда остался в Европе, а Прянишников вернулся было в Россию, но затем уехал в США [8] См. Варварцев Н.Н. Лев Мечников и Италия // Мечников. Неаполь и Тоскана… цит. С. 17–18. . Отправленный позднее корреспондентом в Париж, он там и остался, затем обосновавшись в Провансе, где прожил до конца жизни. Последняя его встреча с Мечниковым состоялась в 1881 г. в Париже, что и послужило, очевидно, импульсом к повести «На всемирном поприще». Однако главное ее содержание – история производства в Париже «фонарей Чебоксарского», под которой подразумевались знаменитые «свечи Яблочкова». Скорей всего, Мечников присутствовал на первой Международной электротехнической выставке в Париже в 1881 г., где было окончательно признано изобретение Н. П. Яблочкова, однако его «раскручивание», говоря по-современному, началось раньше. Еще с конца 1870-х гг. французская печать пестрела заголовками: «Свет приходит к нам с Севера – из России»; «Северный свет, русский свет – чудо нашего времени»; «Россия – родина электричества» и т. д. Французская буржуазия, естественно, намеревалась пожать плоды такого успеха. В повествовании о закулисных махинациях вокруг «фонарей Чебоксарского» Мечников дал волю иронии и сарказму, – качествам, которые он обычно сдерживал в своих текстах.

И, наконец, третья книга, включенная нами в предлагаемый читателю сборник – «Гарибальдийцы». Вокруг нее долго ходили разного рода предположения: историки и литературоведы склонялись к тому, что это авторский текст Льва Мечникова, взявшего в очередной раз псевдоним, на сей раз – Виторио Отолини . Готовя настоящий сборник к публикации, автор этих строк скрупулезно изучил итальянский роман, написанный забытым романистом Витторе Оттолини . Результаты этого исследования изложены в специальном предисловии ко вновь публикуемому нами роману. Если же изложить их вкратце, то Мечников в первой половине книги действовал как переводчик, во второй – как автор. Случай в истории литературы уникальный.

Благодарим географа Владимира Ивановича Евдокимова (Москва), помогавшего ценными советами; журналиста Алену Ослину (Палермо), уточнившую ряд сицилийских реалий; редактора-итальяниста Евгению Анатольевну Подрезову (Челябинск), внимательно прочитавшую рукопись.

Часу в десятом утра два студента ехали верхом на манежных лошадях по дороге к Охтенским пороховым заводам [9] Охтинский (ранее Охт е нский) пороховой завод – старейшее предприятие Петербурга по производству порохов и взрывчатых веществ, возникшее в 1715 г. Ныне, с названием Охтинский химический завод, также научная и экспериментальная база в области взрывчатых веществ и ракетостроения. Здесь и далее – прим. М. Г. Талалая. . Был один из редких в Петербурге ясных весенних дней. На шоссе было сухо, но не пыльно. По сторонам среди новой зелени, большие лужи кое-где сверкали на солнце, как новое серебро.

Рыцарствующие студенты были оба почти одних лет. Во всем же остальном представляли совершенную противоположность друг другу…

Один был очевидно малоросс, с сухим, несколько желчным лицом. Жесткие курчавые волосы опускались довольно низко на его смуглый лоб, чего, впрочем, не позволяла видеть форменная фуражка, надетая несколько на перед. Полные губы оттенялись весьма приметным черным пухом. Он сидел по всем строгим правилам кавалерийского искусства на вороной куцей кобыле, нанятой им за три рубля в день у рыжего англичанина, берейтора на Галерной [10] Берейтор, иначе берейтер ( нем . Bereiter) – учитель, обучающий верховой езде. На Галерной улице (в 1918–1991 гг. – Красная ул.) действовал известный Конногвардейский манеж, построенный Джакомо Кваренги в 1804–1807 гг. .

Юный приятель его был выше ростом, деликатнее и гибче. Длинные белокурые волосы, тщательно напомаженные, шли, как нельзя лучше, к его полному, розовому, почти детскому лицу. Голубоватые глаза смотрели по-юношески томно. Его звали Владимир Александрович Марсов.

– А знаешь ли, Богдан, – сказал он, нагоняя заскакавшего было вперед приятеля, – твоя физиономия не нравится Лизавете Григорьевне.

– А разве она говорила с тобою обо мне?

– Да. Она говорит то же, что и я: что ты человек без сердца. Она говорила, что никогда не могла бы поверить тебе. Что ты должен быть такой человек, который пожертвует всем и всеми для удовлетворения своей прихоти.

Это несколько кольнуло Богдана. Однако он отвечал:

– Жаль, что я не намерен волочиться за нею, а то счел бы это за хорошее предзнаменование.

– Ну, брат, Лизанька Стретнева не из таких…

По одному тону, которым была сказана эта фраза, можно уже было заключить, что Марсов был влюблен в Лизавету Григорьевну Стретневу, влюблен, как подобало его молодым летам, несколько поклоннически восторженно.

Несмотря на это, в его словах была очень большая доля правды.

Лизавета Григорьевна очень многим отличалась от общей массы светских дам той среды, к которой она могла бы принадлежать. Она, однако же, собственно ни к какой среде не принадлежала по своей доброй воле. Среда, то есть та ее часть, которая знала о существовании моей героини, очень возмущалась этим. Нашлось порядочное число язычков, которые чувствовали престранный зуд всякий раз, когда представлялась им возможность почесаться о репутацию этой эксцентрической женщины.