Клавдия Лукашевич - Ясное солнышко

Мама горячо целовала свою правдивую крошку.

Нет, отец и мать не муштровали свою девочку. Она была такою потому, что крепко любила их и доказывала это всегда-всегда… Если дитя любит, оно слушается близких и не лжет.

Лёле исполнилось пять лет. У нее были еще две сестренки: беленькая курчавая, голубоглазая Зина и черненькая Лида. Лёля была их любимицей и заступницей.

Случалось, что ее шаловливые сестренки нашалят, перессорятся или даже передерутся, и мама хочет которую-нибудь наказать. Виноватая бежит от мамы и с криком по всему дому разыскивает Лёлю, бросается к ней, обнимает ее, припадает на грудь головой и чувствует себя в безопасности.

Надо было видеть эту картину.

– Прости Лиду, мамуленька… Она больше не будет… Она маленькая… – умоляет Лёля, обняв сестренку и устремив на маму свои большие, выразительные глаза, а виноватая плутовка, молча, искоса выглядывает, точно чувствует, что мама бессильна перед такой трогательной защитой.

Обе девочки слушались пятилетнюю сестру беспрекословно: она была точно большая. Утром она помогала им мыться, придумывала игры, рассказывала фантастические сказки, самою сочиненные, и на крик в детской прибегала первая, чтобы разнять ссорившихся или помочь в беде.

Лёля выговаривала сестрам серьезно и внушительно:

– Очень стыдно, Зинаида, толкаться… Смотри, как она, маленькая, ушиблась… Ей больно! Никто тебя любить не будет… Мамочка услышит, рассердится…

– А зачем она… зачем схватила мою коробку… – оправдывалась беленькая Зина, говорившая скоро и шепеляво. – Зачем она мою коробку разорвала… – и малютка со слезами на глазах показывала ободок от коробки.

– Глупенькая ты еще! – улыбалась Лёлечка. – Все-таки драться и толкаться не смеешь. Могла бы сказать няне, мне или мамочке. И где это ты выучилась?! Миритесь сейчас и играйте хорошо.

Девочки целовались и наступала тишина.

Отец требовал, чтобы дети сидели за столом смирно, не разговаривали со старшими и ели аккуратно. Он очень уставал, работая целыми днями, и полнейшая тишина за обедом – была его маленькая слабость.

Перед обедом мама или еще чаще Лёлечка напоминали младшим девочкам, чтобы они сидели смирно, не разговаривали, не шалили и не беспокоили папу.

Резвым девочкам, особенно вертлявой Зинаиде, трудно было высидеть час смирно, и уже через несколько минут маме приходилось брать из ее руки то ложку, то вилку, удерживать под столом ее ноги.

Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.

Надо было видеть, как волновалась тогда Лёля, сидя напротив сестер: она то пожимала плечами, то делала большие строгие глаза, то качала головой – лишь бы заставить их остановить шалости. Дети, заметив ее многозначительные знаки, на время затихали.

Случалось иногда, что которая-нибудь из младших девочек вела себя за столом так дурно, что отец порывисто вставал, брал ее за руку и выпроваживал. «Ты не хочешь сидеть как следует и мешаешь другим, ну, так уходи в детскую и обедай одна!» – говорил он.

У Лёли на глазах навертывались слезы: от жалости к наказанной и от обиды, что та огорчила папу.

Лёля горячо и свято любила своих родителей, и доказывала это и словами, и ласками, и делом.

– Зинаида, ты к мамулиньке становишься спиной! – с ужасом замечала Лёлечка, как будто и в этом для нее было что-то ужасное.

Эта маленькая, кроткая, тихая девочка была точно ангелом-хранителем в доме, – всеобщей защитницей и утешительницей.

Если иногда папа с мамой начинали о чем-нибудь громко спорить, испуганная крошка бросалась к ним поочередно и умоляла:

– Мамочка, уступи папе… сделай, как он хочет… Пожалуйста, уступи, моя золотая маму-линька. Папуля, не говори так громко с мамой. Я так боюсь, когда вы спорите…

Родители умолкали, улыбались и ласкали свою детку.

Если кто-нибудь из прислуги в доме что-либо ломал или разбивал, то Лёля непременно выпрашивала виноватой снисхождение.

По вечерам Лёля любила вместе с сестрами забраться к маме на диван и слушать ее рассказы.

– Ах, как хорошо тут у нас! – говорила девочка. – Ну, вот точно в сказке: добрая мать и дети, и этот диван, и все…

Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.

– Ты у нас дорогая цыпа… незаменимая мамуля… бесценная и самая родная! – перебирала Лёля на своем детском языке все нежные названия.

– Знаешь, мамочка, – часто прибавляла она, – такого, как наш папуля, нет больше человека в мире.

– Полно, детка, есть много хороших людей на свете. И каждой дочке свой папа кажется лучше других.

– Нет, наш совсем особенный! Подумай, мамочка: и красавец, и все знает, и справедливый… А добрый-то какой! Все говорят, что он «редкий человек». Даже няня и Марфуша его называют «отец родной». Я тебя и своего папочку так, так люблю, – нельзя показать: больше, чем до неба! – Лёля сжимала свои худенькие ручки и с нежностью смотрела на маму.

Наша знакомая семья собиралась в далекий-далекий путь: Лёлиного папу назначили на службу в Сибирь.

С грустью пришлось расставаться с родными и близкими сердцу… с милой родиной, со всем к чему привыкли, с чем сжились… Далек был путь, неизвестна страна, куда отправлялись. Путешественников пугали суровой зимой и страшными морозами, неприветливыми людьми в Сибири.

С горькими слезами расставались Лёля и ее родители с бабушкой, с тетей Маней и со всеми друзьями.

Дорога была трудная, долгая, но везде, как ясное солнышко сквозь темные тучи, светила маленькая Лёля: она помогала маме заботиться о сестрах, думала о вещах и ободряла и согревала своей нежной лаской папу и маму.

Всюду по дороге девочка приобретала себе новых и новых друзей.

– Ты будешь нас вспоминать, милый, славный человек? Ты напишешь нам? Как бы нам хотелось знать о тебе, чудесное дитя! – говорила в Перми целая семья новых знакомых, целуя наперерыв Лёлю.

– Вот когда выучусь писать и напишу! – обещала та.

На пристанях по Волге или по сибирским рекам Лёля с бутылками, с корзиночками спешила за мамой на берег.

– Прежде всего детям молока поищем… А не то Лида будет опять капризничать… Да Зинушка ягод просила… Нет ли еще, мамочка, какой-нибудь там рыбки соленой: няня говорила, что ей так «преснятина надоела».