Михаил Арцыбашев - Куприян

Куприян взглянул на него и потупился.

— Я что ж…

Васька усмехнулся пренебрежительно.

— Что он ее, силком, что ли, тащил? Сама шла…

Гунявый насупился.

— Тоже, чай, калачом манить не пришлось… Сама знала, где сладко! засмеялся Васька.

Гунявый вздохнул.

— А все Купре — грех… Потому баба — что? Баба дура, а он того… бабу в грех ввел… ему и грех-то!

Куприян потупился еще больше.

— Заладил: грех! — презрительно отозвался Васька. — Знаем мы.

— Вот и не знаешь…

— Лошадей краденых сбывать да конокрадов укрывать тоже, чай, грех?.. Гунявый помолчал.

— То особь дело, — спокойно возразил он. — Лошадь — животная, а то баба…

— Ну и баба тоже особь дело, — хихикнул Васька. — На то они и созданы, значит… У нас на фабрике, что девчонка ни поступит, уж я того… Я по этой части ходок…

— Эх… заводская твоя душа, пропащая! — с острою укоризною прогудел сквозь усы Гунявый и, повернувшись к Куприяну, сказал: — Ты бабу-то брось… Пошалил, сатану потешил, сейчас брось! Забьет ведь Егор бабу-то…

— Я что ж… — с тоской нерешительно пробормотал Куприян.

— Почто ж смущаешь бабу? — строго спросил Гунявый.

— Да я…

— Испортил бабу… солдатку…

Васька захихикал.

— Такой уж ей предел положен, потому солдатка. Солдатке сам Бог велел.

— Бог? — величаво и презрительно переспросил Гунявый. — Ты-то, заводский, Бога понимать можешь?

— Ну, чай, и ты не больше моего смыслишь в Боге-то?

— Я-то смыслю. А вы почто баб смущаете?.. Смутьяны прокляты…

Гунявый закашлялся и умолк. Потом он встал и, шаркая босыми ногами, полез на печь.

Все утихло. Сверчок верещал по стенам, с тихим шелестом проворно бегали тараканы.

Куприян долго сидел у стола, свесив голову и о чем-то думая.

— Вась… а Вась… — позвал он. Васька не отвечал.

— Васька! громче позвал Куприян.

— Чего? — сонно отозвался Васька.

— Я того… — смущенно заговорил Куприян, — говорят, господа, ежели муж, значит, альбо жена…

Куприян путался, мучительно подыскивая выражения.

— Ну?

— Так могут, значить, развод… а там опять жениться на ком хошь…

— Так то господа! — отозвался Васька.

— А у мужиков нельзя? — спросил Куприян неуверенным голосом.

— Оно, может, по закону и можно, только, сказывают, оченно денег много надо.

— Кому? — удивился Куприян.

— Кому?.. Попам, известно! — усмехнулся Васька.

— А много?

— Да уж у тебя не найдется. Господа — и те не все могут…

— Значит, нельзя? — упавшим голосом спросил Куприян.

— Известно.

С печи послышался хриплый голос Гунявого:

— Еще чего захотел!

— А по закону ж можно…

— Так то по закону! — возразил Васька, встряхнув головой.

Куприян посидел еще, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал укладываться на лавку.

Тараканы бегали, Гунявый кряхтел на печи, сверчок верещал испуганно и однообразно.

Воздух в избе становился все гуще и тяжелее от скученных в тесноте людей, животных и от мокрой одежды.

Около волостного правления стояла тройка почтовых лошадей, потряхивая головами и перезванивая бубенчиками.

Приехали исправник и становой ловить конокрадов, слухи о безнаказанных похождениях которых дошли, через посредство газет, до губернатора.

Губернатор был новый и неопытный человек, а потому дело показалось ему в такой серьезной форме, что он взволновался и в тот же день дал предписание о немедленной поимке конокрадов.

Исправник, старый служащий на этой должности, великолепно знал и раньше о кражах лошадей и своевременно принимал меры, т. е. делал соответствующие предписания становым, а те препровождали их урядникам. Но особенно никто не беспокоился, потому что лошадей крали только крестьянских, и это всеми считалось за обычное неизбежное зло. Уездное начальство думало, что все мужики — понемножку конокрады, и потому смотрело сквозь пальцы. И теперь оно, в лице исправника, становых и урядников, беспокоилось больше о точном выполнении губернаторского предписания, чем о действительной поимке конокрадов.

Исправник сидел в волостном правлении и толковал со становым о том, как бы устроить так, чтобы перегнать конокрадов в другой уезд и таким образом сбыть их с шеи без особых хлопот. Решено было начать облаву по дерновскому лесу, который примыкал к границе уезда и в котором, как донес урядник, умолчавший о встрече с Куприяном, видели обоих конокрадов.

— Оцепим мы лес с трех сторон, да и выжмем их в Спасский уезд, — решил исправник.

В предписании губернатора был еще пункт об открытии, буде возможно, укрывателей, но об этом исправник даже не заговаривал, потому что знал полную невозможность это сделать среди мужиков, боявшихся конокрадов пуще черта.

Пока собиралась облава, для которой сгонялись мужики не только деревенские, но и двух соседних сел, Тарасовки и Рябовки, исправник от нечего делать курил папиросу и разговаривал о карточной игре со становым приставом, тучным и рябым человеком с большими усами.

Толстый писарь Исаев, как будто ставший тоньше, пыхтя и потея, терся возле начальства и поминутно выскакивал на крыльцо, высматривая облаву. Урядника не было: он ускакал со старшиной в Тарасовку за народом, хотя это было излишне и могло сделаться без его личного участия. Но он усердствовал ввиду присутствия начальства.

Толпа между тем уже собралась у пожарного сарая и глухо шумела. Дерновские мужики все были в сборе. Были раньше прибывшие рябовские мужики, которые и стояли своей толпой, не смешиваясь с дерновскими.

Несмотря на то что мужики сдерживались, опасаясь прогневить начальство, стон стоял в воздухе и прерывался иногда хриплой и крикливой бранью, которая, впрочем, сейчас же смолкала.

В толпе царило не то страшное, не то неприятное настроение. Хотя все прекрасно понимали, что облава и поимка конокрадов необходима и делается для их же пользы, — мужики не сочувствовали этому делу. С одной стороны, они боялись красного петуха в виде мести конокрадов, а с другой — не верили в возможность их поимки.

Тот самый столяр Семен, который встретил Куприяна и говорил с ним, потому что был выпивши, а потом сидел, по распоряжению писаря, в холодной, считал своим долгом вышучивать и облаву и начальство, в особенности писаря.

— Как же, изловишь! — ехидно кричал он высоким и резким голосом. Черта с два! И не такие ловили, да руки коротки… Наш толстопузый-то разве изловит?..

Близ стоящие засмеялись. Но высокий и толстый мужик, один из богатеев села, Федор Степанов, осадил Семена.

— Что, пустеха, брешешь, — презрительно сказал он, стоя боком к Семену, — народ смущаешь?.. Смотри ты…

Семен сконфузился.

— Я что, я ничего, а только, что… чтобы потом не плакаться… Поймать не поймаем, а только осерчают да еще подпалят… Тогда что? — с торжеством закончил он, уже наступая на Федора Степанова.