Михаил Арцыбашев - Палата неизлечимых

Римлянин засмеялся. Четвертый больной покривил свои язвы. Старик с недоумением оглядел палату.

— Ну, ну? — нерешительно кивнул он головой.

— И оттого всем хорошо!.. Только, дедушка, я смотрю и думаю: это не теперь, это когда будет… Тут я стал плакать, а потом думаю: ну, ничего, я подожду… А потом… Чего они смеются, дедушка?

Он показал худеньким пальчиком на римлянина и четвертого. На больших наивных глазах выступили слезы, чистые и крупные.

Старик погладил его по голове и сказал нежно и ласково:

— А ты не смотри, что смеются… Они сами не знают, чего смеются. Это неверие в них смеется. А ты верь, детка… Бог тебе, может, указание посылает!

— Черт знает, что такое! — раздраженно заметил четвертый больной. Забивает мальчишке голову всякой ерундой… Какое указание?.. Чем прикажете верить?

Старик сурово повернулся к нему.

— А такое указание!.. Такая вера!.. Тебе не понять. Чтобы понять, надо сердце очистить, от разума отказаться…

— Благодарю покорно! — насмешливо кивнул головой четвертый; больной.

— Ты только своей злобой болен… Обо всем рассудить хочешь. Все тебе объясни и в рот положи. А ты просто верь!.. Глаза закрой и с открытым сердцем верь!.. Ерунда, говоришь?.. А что во всем мире свет живет и каждая душа дрожит… это ерунда?.. Ну и пусть ерунда!.. С ерундой-то жить легче, а ты своим разумом кичишься, все выпытываешь да высмеиваешь. Что ж, тебе легче от того?

Римлянин опять засмеялся.

— Нет, что ж… сон красивый. Глупо, но красиво… Я сны люблю.

Четвертый больной не обратил на него внимания.

— Я, дед, по крайней мере, знаю, что знаю… Меня не надуешь!.. Жизнь бессмыслица, такою я ее и вижу!.. Какое мне дело до твоего Бога! Где он? Пусть придет и скажет… Почему я обязан Его выдумывать?.. Меня красивыми снами не обморочишь… Дудки!.. Я знаю цену всем вымыслам. Пусть, если хотят, дети и эпикурейцы живут снами и мечтами. Для меня красота не в снах, а в правде…

— А ты правду знаешь?

— Не знаю, но хочу знать!.. А одну правду так и знаю…

— Какую? — недоверчиво покачал головой старик.

— А ту, что все ерунда, глупость и гадость!.. И все кончится смертью. Есть ли там какой смысл… «там»… мне дела нет!.. А что здесь никакой правды нет, а есть одно сплошное страдание, это я знаю — с этим и в угоду какому угодно Богу мириться не хочу!.. Вот и все…

— Все ли? Смотри! — опять покачал головой старик.

— Ну… еще могила и черви… О, черт!

Больной истерически взвизгнул и не то засмеялся в дикой злобе, не то всхлипнул. Старик тяжело вздохнул и не ответил.

Зато римлянин брезгливо поморщился и сказал про себя:

— И не удавится… Только тоску наводит.

Новый больной дикими стеклянными глазами с невероятным устремлением смотрел на них, точно хотел пронизать их души насквозь до самого дна.

— Дедушка, а я буду каждый день сны видеть! — неожиданно заявил мальчик.

— Видь, видь, птенчик Божий! — трогательно погладил его по голове старик. — Видь. И другим, может, в твоих снах правда откроется. А хоть и не откроется, они сами в них свою правду найдут… Так-то!

Новый больной все смотрел кругом блестящими дикими глазами.

Высокая белая дверь широко распахнулась. Вошла та же равнодушная сиделка и сказала:

— Доктор!

Что-то белое, очкастое, толстенькое и кругленькое вкатилось в комнату. За ним толпой вошли белые сухие фигуры, с засученными по локти железными руками и как будто без лиц.

Доктор быстро подкатился к кровати римлянина. Тот выпрямился и сел поудобнее. Новый больной только теперь заметил, что ноги римлянина, куда, видимо, ушла вся болезнь, совершенно неподвижны.

— Как себя чувствуете? — сухо и коротко выталкивая слова, точно вместо живых человеческих звуков из горла его выскакивали буквы и цифры, спросил доктор.

Римлянин с добродушной иронией поднял на него сонные красивые глаза.

— Должно быть, превосходно, доктор. Прикажите, пожалуйста, раньше подавать завтрак и сделать мне ванну. Я не могу переносить грязи. А потом я хотел спросить: можно мне иметь цветы?.. Это все-таки красиво, а тут скверно. И потом — разрешите читать, скучно.

Доктор внимательно смотрел на него круглыми блестящими очками, под которыми не чувствовалось глаз.

— Цветы? Книги?..

Он подумал. Лицо его ничего не выражало, и почему-то римлянину показалось, что где-то под черепной крышкой доктора, как в книжном шкафу, открылась какая-то полочка.

— Цветы можно… Книги только легкого содержания.

— Я хотел бы поэтов… Ну, Гейне, Бодлера, Оскара Уайльда…

Доктор опять подумал, открывая другую полочку.

— Стихи можно. Это не вредно, — сказал он. — Разденьтесь.

Из толпы белых безличных фигур автоматически выдвинулась одна и помогла больному.

Розовая статуя с выпуклой грудью, мраморной линией шеи и плеч и с белыми мертвыми ногами, обнажилась под холодным белым светом окон. Доктор торопливо осмотрел ее. Его короткие тупые пальцы бегали по большому прекрасному телу, как паучки, выстукивая и подавливая.

Потом блестящие круглые очки повернулись к своим спутникам и что-то сказали на незнакомом, странном, мертвом языке. Другая из безличных фигур также автоматически развернула большой лист, весь разграфленный и испещренный знаками, и записала. Римлянин невольно следил за писавшими, покрытыми рыжим пухом мясника, руками.

— Следующий! — стремительно вытолкнул доктор и откатился к старику.

Тот медленно встал ему навстречу.

— Ну, что? Как? — устремляя сквозь очки что-то пронзительное, напоминающее глаза, спросил доктор.

— Что ж, ничего… все по-прежнему, слава Богу, — покорно и вместе важно ответил старик, сам снимая халат.

Обнажилось длинное старческое тело с острыми лопатками, впалым животом, вылезшими ребрами и сухой темной кожей, на которой время начертало вечные знаки морщин, точно на древнем пергаменте иероглифы прежней забытой жизни.

Опять доктор что-то сказал на непонятном языке, и опять также автоматически записала его слова белая мертвая фигура.

— Ничего не желаете? — коротко спросил доктор.

— Что ж делать?.. Ничего. Всем доволен. Воля Божия… — опять повторил старик со смирением.

Мальчик, худенький и дрожащий, уже заранее сбросил халатец и стоял у кровати, скорчив от холода свое посинелое искривленное тельце. Доктор быстро и внимательно осмотрел его и вдруг повернулся к спутникам и что-то скоро-скоро заговорил, точно посыпал.

Среди холодных белых фигур произошло движение. Одна за другой они стали удивленно осматривать худенькое напуганное тело. Головы их наклонялись и подымались, как мертвые. Послышались странные, короткие, удивленные восклицания. Доктор опять заговорил, водя короткими пальцами по дрожащему от холода посинелому телу, как будто стал доказывать сложную задачу. Белые фигуры шевелились, и нельзя было понять, как они относятся к словам доктора.