Михаил Арцыбашев - Смерть Ланде

Ему не хотелось идти отсюда. Он сел возле шалаша на землю и сидел тихо, напряженными радостными глазами наблюдая кругом.

День подымался. Его яркий, бесконечно могучий и живой свет грел сердце. Ланде то сидел, то лежал под деревом, с которого на него сыпались легкие золотые листья, и жадно следил за новой для него, таинственной жизнью леса. И ему казалось, что смутно начал он постигать ее.

Все глубже охватывал его радостный покой, и все больше слабело тело.

Он заметил эту слабость и поел; но еда не шла в горло, и после еды он ослабел еще больше. Ланде встал на ноги, но идти не мог: странная истомная слабость дрожала у него в коленях, голова чуть кружилась, была тяжела, а сердце билось тихо и редко.

«Я нездоров… — подумал Ланде без страха и удивления, как будто ждал этого, и ему казалось, что он точно ждал и знал. — Должно быть, ночью простудился, — машинально сообразил он, — надо остаться здесь».

Смутная, покойная радость тихо стала подыматься в его душе.

«Чему я рад? — улыбаясь сам себе, спросил Ланде. — Тому ли, что надо еще оставаться здесь, или чему-то другому?.. Не знаю… а только как светло, тихо, как хорошо!..»

Целый день он без определенных мыслей, весь в созерцательном, ласковом чувстве смотрел перед собой.

Так было много света, красок, прозрачности и жизни, что счастье и умиленная тоска жгли его глаза.

Гул лесных голосов непрестанно шел по лесу, но кроме молчаливых птичек с зелеными хвостиками Ланде не видал никого. В самый полдень уже из леса, по ту сторону папоротников, вышел худой всклокоченный медведь. Маленькие черные глазки его смотрели на Ланде внимательно и серьезно. Он сел на задние лапы, слегко повел шеей, вздохнул и опять уставился на Ланде. Все кругом было тихо и ясно. Какая-то птица тихо ворошилась вверху между зелеными, сквозившими на небе ветками.

— Господи, как хорошо! — повторил себе Ланде, и глаза у него стали мокрыми.

Медведь издал странный, точно всхлипывающий звук и опять повел шеей.

— Милый! — сказал Ланде, и ему страшно захотелось подойти и приласкать медведя по бурой, облезшей клоками шерсти. Но он побоялся испугать его.

То, что медведь может броситься на него, не приходило ему в голову, потому что в душе его было так тихо и кротко, что ничто грубое, жестокое и злое не входило в нее.

«Хлеба ему дать?» — подумал Ланде, и сам засмеялся этой мысли.

Медведь тяжело и протяжно вздохнул, посмотрел своими черными глазами, встал и, легко переваливаясь, пошел прочь в лес. Ланде было грустно и весело смотреть, как он уходил между высокими, как колонны, деревьями.

«Тут бы и умереть»… — подумал вдруг Ланде с теплыми слезами.

И мысль о смерти с отчетливым круглым сознанием ее близости властно, но спокойно вошла в его душу.

«А Вася?» вспомнил он, но мысль эта тихо вспыхнула и растворилась в радостном могучем сиянии дня, точно ушла к кому-то другому, более властному.

Дождь лил как из ведра, и по всему лесу шел долгий, непрестанный шум. Иногда казалось, что вблизи, за кустом, кто-то всхлипывает и плачет тоненьким серебристым плачем. А потом становилось слышно, что то вода звенит.

Ланде лежал в шалаше. Мокро, душно и непроницаемо темно было вокруг. Иногда ему казалось, что он лежит в бесконечной пустоте, когда Ланде с трудом поднимал горячую дрожащую руку, у самого лица натыкался на невидимые, намокшие, тяжелые ветви, и на его лицо падали крупные холодные капли. Голова горела, страшный озноб рвал все тело, и Ланде бессильно корчился на земле, напрасно стараясь согреться под мокрым подрясником. Перед открытыми глазами во мраке сыпались огненные искры и крутились золотые круги. Физическая тоска сжимала сердце.

«Я умираю… — подумал Ланде. — Так… Господи, да будет воля твоя!»

От холода, от боли он плакал. Одинокие, никому не зримые, капали горячие слезы на мокрую землю, попадали в рот, на судорожно колотившиеся зубы.

— Господи, Господи!.. — тихо позвал он, и этот одинокий звук был так странен во мраке и лесу, что ему самому показалось, будто все стихло на мгновение; стихло и прислушалось; а потом еще сильнее, и близко и далеко, зашумел по лесу дождь и захлюпала вода.

Ланде забылся, неподвижно скорчившись на земле коленями в подтекшей холодной луже. Был бред.

Из мрака выглянула большая заячья голова. Длинные уши были прижаты назад, и красные глаза в упор смотрели на Ланде. Что-то ужасное, насмешливое и злое было в этой молчащей голове. Она тихо, медленно, чуть заметно кивала Ланде. Вдруг все вокруг осветилось желтым светом, точно где-то близко, за спиной, стала невидимая лампа и при ее странном свете Ланде, как будто со стороны, увидел свое тело, скорченное в луже, безобразное и жалкое, облипшее мокрым черным подрясником, грязное, несчастное, как червь. Страшная мука и страх приблизились к сердцу Ланде. С диким, нелепым криком он сел, стукнувшись головой о ветки. Целые струи холодной воды полились на него, но он не очнулся. Масса знакомых лиц, живых, блестящих глазами, бесконечной лентой уходящей вдаль, стали приближаться к нему. Они подходили, наклонялись к нему, смотрели и отходили, а за ними шли новые. Лампа уже не стояла за спиной Ланде, а как будто от него самого шел слабый, но ясный свет и ложился на наклоняющиеся к нему лица все дальше и дальше во все стороны. Стало тихо и хорошо. А потом опять засветилась лампа и опять корчилось черное, как раздавленный червяк, тело, и опять что-то кивала заячья голова.

Не мысль и не бред, и не чувство, а яркий свет какого-то чудесного проникновения пронизал воспаленный мозг Ланде, и в ту же минуту вся жизнь его раскололась надвое: будто то что-то громадное, светлое и чудесное в своей непонятности, что он делал всю жизнь, отошло от него и медленно расплылось, наполняя все вокруг; а его самого острое страдание, одинокое, непобедимое и последнее схватило, впустило острые когти и страшно придавило к земле.

— А… а!.. — слабо и тоненько прокричал во мраке Ланде.

Рязанские мужики, плотники, пробираясь на родину, в лесу, далеко от жилья, наткнулись на мертвого человека.

Труп лежал в шалаше, набросанном из сухих и вялых веток, поджав ноги и скрючив пальцы рук. Голова на длинной тонкой шее подвернулась так, что лица не было видно. На нем был черный подрясник, слежавшийся в грязные комья; одна нога почему-то была босая. От трупа шел тяжелый мертвый запах и странно и страшно мешался с тонким и сладковатым запахом вянущего папоротника, которым поросло это место.

Один из плотников, рыжий высокий мужик, потрогал ногу трупа носком сапога. Мертвая ступня чуть-чуть шевельнулась и замерла.

— Померши… — глубокомысленно проговорил мужик, почесал затылок, постоял и вдруг с исказившимся от страха и непонятной ему самому мучительной злобы лицом дернул и потащил труп из шалаша за ногу. Голова закачалась и запрыгала по земле, руки шлепнулись на землю, как будто тяжело всплеснули, и поволоклись, ковыряя пыль. И сразу пахнуло таким ужасным, омерзительным запахом, что мужиков шатнуло.