Михаил Арцыбашев - Счастье

С тех пор как у проститутки Сашки провалился нос и ее когда-то красивое и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь ее утратила все, что можно было назвать жизнью.

Это было только странное и ужасное существование, в котором день потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь; а ночь стала бесконечным трудовым днем. Голод и холод рвали на части ее тщедушное, с отвисшею грудью и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла на пустыри и стала продаваться самым грязным и страшным людям, рожденным, казалось, липкой грязью и вонючей тьмой.

И раз морозной и лунной ночью Сашка попала на новый проспект, только осенью проложенный через обширный, покрытый ямами и свалками пустырь, на краю города, за насыпью железной дороги. Тут было пусто и молчаливо. Цепь фонарей неярко блестела в голубоватом лунном свете, торжественно и ровно обливавшем молчаливое поле. Черные тени в ямах чеканились резко и жутко, а столбы телеграфа и проволоки таинственно, как лунные привидения, ярко белели от инея в темно-синем небе. Воздух был чист и сух, и что-то резало в нем и жгло нестерпимым неподвижным морозом. От страшного холода, казалось, окаменело все в мире и как будто ко всему телу, к каждой выпуклой его части, было приложено раскаленное железо, и тело оставляя куски кожи, с кровью отрывается от него. Изо рта облаком шел пар и тихо, незаметно таял в чистом морозном воздухе, поднимаясь вверх к синему свету.

У Сашки не было заработка уже пять дней, и накануне ее побили, выгнали с квартиры и отняли последнюю хорошую ватную кофту.

Странно и робко маячила по пустынному, залитому лунным светом шоссе ее маленькая скрюченная фигурка, и ей казалось, что во всем мире она одна и никогда не выберется из этого пустого поля, захватывающего дыхание холода и морозного лунного света.

Ноги у нее оледенели и ступали по скрипящему снегу с болью, точно по твердому камню окровавленной обнаженной костью.

И вот тут-то, посреди поля, Сашка в первый раз поняла весь бессмысленный ужас своего существования и стала плакать. Слезы катились из обмерзших воспаленных глаз и замерзали в ямке, где когда-то был нос, а теперь гной. Никто не видел этих слез, и луна по-прежнему светло плыла высоко над полем, в чистом и холодном голубом сиянии.

Никто не шел, и невыразимое чувство животного отчаяния, подымаясь все выше и выше, начало доходить до того предела, когда человеку кажется, что он кричит страшным, пронзительным голосом, на все поле, на весь мир, а он молчит и только судорожно стискивает зубы.

— Умереть бы… хоть бы помереть бы… — молилась Сашка и молчала.

И вот тут-то на белой дороге замаячила высокая и черная мужская фигура. Она быстро приближалась к Сашке, и уже было слышно, как снег скрипит прерывисто и звонко, и видно, как лоснится по луне барашковый воротник. Сашка догадалась, что это какой-нибудь из служащих на заводе, что в конце проспекта.

Она стала на краю дороги и, подобрав закоченелые руки в рукава, подняв плечи и перепрыгивая с ноги на ногу, ждала. Губы у нее были как из резины, шевелились туго и тупо, и Сашка больше всего боялась, что не выговорит ничего.

— Кава-ер… — невнятно пробормотала она.

Прохожий на мгновение повернул к ней лицо и пошел дальше, шагая уверенно и быстро. Но со смелостью последнего отчаяния Сашка проворно забежала вперед и, идя задом перед ним, неестественно весело и бравурно заговорила:

— Кава-ер… пойдемте… право… Ну, что там, идем!.. Я вам такие штучки покажу, что все животики надорвете… идет, что ли… Ей-Богу, покажу… Пойдем, миенький…

Прохожий шел, не обращая на нее никакого внимания, и на его неподвижном лице, как стеклянные и не живые, блестели от луны выпуклые глаза.

Сашка задом танцевала перед ним и, высоко подняв плечи, стонущим голосом, полным тупого отчаяния, задыхаясь от перехватывающего горло холода, говорила:

— Вы не смотрите, кава-ер, что я такая… Я с те-а чистая… у меня квартира есть… неда-еко… Пойдемте, право, ну…

Луна плыла высоко над полем, и голос Сашки странно и слабо дребезжал в лунном морозном воздухе.

— Идемте, ну… — говорила Сашка, задыхаясь и спотыкаясь, но все танцуя перед ним задом: — ну, не хотите, так хоть двугривенный дайте… на х-еб… це-ый день не е-а… бб… да-дайте… Ну, хоть гривенник, кава-ер… ми-енький, за-отой… дайте!..

Прохожий молча надвигался на нее, как будто перед ним было пустое место, и его странные, стеклянные глаза все так же мертвенно блестели при луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слез.

— Ну, дайте, гривенник тойко… Хорошенький кава-ер… что вам стоит…

И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль:

— Я вам что хотите сделаю… ей-Богу, такую штуку покажу… ей-Богу… я затейная!.. Хотите, юбку задеру и в снег сяду… пять минут высижу, сами считать будете… ей-Богу! За один гривенник сяду… Смеяться будете, право, кава-ер!..

Прохожий вдруг остановился. Его стеклянные глаза оживились каким-то чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед ним и, приплясывая от холода, старалась тоже смеяться, не спуская глаз одновременно и с рук и с лица его.

— А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам? — спросил прохожий и оглянулся.

Сашка тряслась от холода, не верила и молчала.

— Ты вот… разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю… по полтиннику за удар, хочешь?

Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.

— Холодно… — жалобно сказала Сашка, и дрожь удивления, страха, голодной жадности и недоверия стала бить все ее тело нервно и судорожно.

— Мало ли чего… За то и пятерку даю, что холодно!..

— Вы больно бить будете… — пробормотала Сашка, мучительно колеблясь.

— Ну, что ж, что больно… а ты вытерпи, пятерку получишь!

Прохожий двинулся. Снег заскрипел.

Сашку все сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь.

— Вы так… хоть пятачок дайте…

Прохожий пошел.

Сашка хотела схватить его за руку, но он замахнулся на нее с такой внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми бешеными глазами, что она отскочила.

Прохожий прошел уже несколько шагов.

— Кава-ер, кава-ер!.. Ну, хорошо… кава-ер! — жалобно-одиноко вскрикнула Сашка.

Прохожий остановился и обернулся. Глаза у него блестели, и лицо как будто чернело.

— Ну, — сказал он хрипло и сквозь зубы.

Сашка постояла, недоуменно и тупо улыбаясь, потом стала нерешительно расстегивать кофту мерзлыми, словно чужими пальцами и почему-то не могла отвести глаз от этого странного, страшного лица со стеклянными мертвыми глазами…