Марина Важова - Любаха. Рассказы о Марусе

Что ж такое? Куда она подевалась? Вот уж и народу мало осталось, надо зайти. Если она там сидит и с сестрой язык чешет, Любаха ей паёк не оставит, так не договаривались. Но где ж она? Нет тётки, как сквозь землю провалилась. Может, всё же в кладовке?

– Куда лезешь?! Эй ты, длинная, куда тебя несёт?! Где твои карточки?

Вроде не злая, и голос усталый, и худая, как все. Сказать, что ли, всё равно уже ясно, что тётка мошенница.

– У меня карточки… Женщина обещала… Жду почти час…

– Смотри, Рая, опять девку обманули, выманили карточки. Я давно говорю, запирать надо чёрный ход после разгрузки. Ну, что теперь делать будешь, балда глупая? Сколько карточек-то отдала? Небось до конца месяца? Две недели как жить теперь будешь? Есть родственники?

Чёрный ход, чёрный ход, вот куда она делась… Получила весь хлеб и удрала. А как же она получила весь хлеб вперёд? Значит, кто-то у неё здесь есть, сообщник есть. Может, и эта, с виду добрая. Все они добрые, когда выманить последнее хотят.

– Это вы, вы мой хлеб ей дали за месяц вперёд! Отдайте мой паёк, отдайте сейчас же, у меня сёстры ждут – Нинка, Настя! Как же они?! Как же мы?!..

– Ты что, Любаха, тут наделала? Котлеты с макаронами расшвыряла, а ещё блокадница! Ну что тебя как маленькую кормить, что ли? В войну за кусочком хлеба на другой конец города ходили, а теперь – еду на пол бросать?!

– Я не бросала, это они расшвыряли. Как я могу еду бросать, если я голодная? Го-лод-ная, и Настя голодная, а Нинка вот-вот помрёт. Дайте хоть что-нибудь, хоть маленький кусочек. А-а-а-а…

– Ну, ладно, не плачь, всё в порядке. Видишь, я везде убрала. Хорошо хоть у соседей собака есть. Сейчас тебе драников принесу. Будешь драники есть?

– Буду. Всё буду, я голодная. А Нинке и Насте как же?

– Всем дадим, не волнуйся, Любаха.

***

В Ленинград мама приезжала редко. Отвыкла от города, разлюбила его мрачноватое спокойствие, называя «каменным мешком». Да и к деревенской жизни попривыкла. В деревне она – городская и фасон держит. Работы тяжёлой не гнушается, но уж после работы – никаких гвоздей! Оденется, волосы завитые поправит, пробкой от духов «Красная Москва» за ушами ткнёт, гитару в руки – и в гости. Сколько её дядя Саша ни уговаривал, ни стращал, даже побил однажды, но её с пути не сдвинешь. Только посмотрит так внимательно своим особенным взглядом и ничего не скажет. Зато в посёлке все знали: если Любку позвать, то веселья хватит до утра. Но за мужиками надо приглядывать, они от неё прямо дуреют, готовы гитарку следом таскать, подпевать ей, слов не зная. В клуб на танцы, куда и дорогу забыли, за ней волокутся. А если дядя Саша уж очень приставать начинает, чтоб домой шла, – водочки ему подливают со всех сторон, пока не заснёт где-нибудь в уголке.

А праздник если настоящий – 1 мая или 7 ноября, – мама всегда в президиуме. Единственная блокадница на всю деревню, да ещё член партии. Медаль «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд» к красной кофточке приколет и сияет на весь клуб. Но вечером всё это снимается, достаётся из шкафа крепдешиновое сиреневое в мелкий горошек платье, и до утра по посёлку раздаются гитарные переборы и проникновенный мамин голос почему-то с небольшим иностранным акцентом:

Марусю в клуб мама впервые взяла в шестом классе, на зимних каникулах. Как раз новое платье ей было сшито – мамой, конечно: синее, шерстяное, с плиссированной юбкой и белым, с вышивкой, воротничком. От непривычной обстановки Маруся сидела примолкшая, возле мамы держалась. А та только отбривала солдатиков из соседнего военного городка, да так остроумно и молниеносно, что народ вокруг гоготал, про танцы забыв. И тут Маруся обнаружила, что перед ней стоит военный и что-то говорит. Наверно, он маме говорит, с чего бы ему к девчонке обращаться?

– Разрешите вас пригласить на танец.

Всё же это он ей. Маруся от смущения покраснела и голову опустила. Тогда военный уже к маме: мол, позвольте вашу дочку пригласить. Мама тоже, видно, растерялась. Она привыкла, что её все приглашают, а тут на тебе!

– Что ж, иди, потанцуй с офицером, – произносит, еле сдерживая смех и нарочито выделяя последнее слово.

Ну, танцем это было назвать трудно, топтались больше на месте, чтоб у мамы на глазах. Как тот офицер выглядел, Маруся так и не узнала, с опущенной головой весь танец провела, на все вопросы отвечая лаконично: да, нет. И только поворачивая голову в мамину сторону, смущённо хмыкала.

– До чего ты на Рыжова похожа, прямо вылитая. И повадки, и взгляд, особенно усмешечка его знаменитая. Только по усмешечке и скучаю.

Рыжов – это Марусин отец. Она его не помнит: родители разошлись, когда ей было три года. Но мама много рассказывала. Как познакомилась с ним, как встречались в одной компании, как он её на гитаре играть научил, а потом сказал, что такую хорошую ученицу не хотел бы потерять, и замуж позвал. Он был морским офицером, успел повоевать. Да и сейчас наверно где-то живёт, только никаких вестей о себе не даёт. Пока Маруся была маленькой, она так мечтала об отце! Всё представляла, как он звонит в дверь, а она ему открывает и спрашивает: «Вам кого?» А сама уже знает – ведь сколько раз фотографии перебирала. Вот он с мамой в гостях. На маме его китель и фуражка – они ей очень идут. А отец такой высокий, кудрявый, обнимает маму и к щеке прижимается. Только повзрослев, перестала Маруся отца ждать, а потом и вовсе боялась: вдруг приедет, старый, скучный, к ней жить. Нет уж, не надо.

– Эй, ты чего здесь сидишь? Замёрзнешь ведь.

– У меня… Мне…

– Карточки есть?

– Нету, украли карточки, обещали…

Но женщина уже не слушает, открыла дверь и вошла, отвернувшись от Любахи. Наверно, сестричка, белый подол из-под тулупа торчит, молодая ещё. Не хотят её в больницу без карточек брать, и слушать не хотят. Вот возьмёт и помрёт тут прямо у дверей. Небось начальство не похвалит.

Сон убаюкивает, снег заволакивает. Тепло так, хорошо, спокойно. Ничуть умирать не страшно, зря боялась, с голодом боролась, суетилась зачем-то. Хлеб опилочный, чай из дубовой коры – кому это надо? Любахе больше не надо. Здесь останется. А как же Нинка с Настей без неё? Так они всё равно помрут – хлеба-то нет. А если крёстная с дежурства придёт, то спасёт их, или Лену́шка приедет. Они спасутся, а Любке уже всё равно, лишь бы полежать, чтобы не гнали и не трогали.

– Так, кто у нас здесь сидит? Ты живая или нет?

– Живая…

– Почему под дверями? – Голос мужской, приятный, не грубый. Этот может помочь.