Алешковский Петр - Рыба. История одной миграции.

В первом подъезде, тоже в подвале, поселился башкир, дворник Федя. Приехал он за год до меня, один, занял помещение красного уголка; туалет, душ — в коридоре, рядом, в похожем подвале, я жила в Волочке, так что очень хорошо знала, что это такое. Вскоре к нему присоединился сын лет пятнадцати, тихий и исполнительный мальчуган, от которого я кроме “здрасте” других слов не слышала. Затем, уже на обжитое место, приехала Федина жена, женщина без имени. Она вылезала на свет только в сильные снегопады, помогала семейству очищать двор.

Понятное дело, я относилась к тому же разряду, что и дворник-башкир и электрик Володя. Петровна приняла меня, как свою, останавливала при случае, сообщала новости: кто, куда, с кем и зачем. Мне приходилось слушать — бабушка к своей службе относилась серьезно, сбор информации о жильцах считала делом обязательным. Она действительно все знала-подмечала, но, вымуштрованная рынком, держала рот на замке и отводила душу только с себе подобными. Я жила на птичьих правах, и, хотя прекрасно понимала, что вряд ли кто станет прогонять меня от лежачей больной, все же ее слушала — старушка, стоило ее обидеть, показала бы коготки.

Я слушала ее сначала вынужденно, потом втянулась: дом жил такой интересной жизнью, что разворачивающаяся на моих глазах сага была почище “Санта-Барбары”. Но через месяц-другой, завоевав доверие Полины Петровны, я перестала ходить к ней по вечерам — появилась причина, да и истории ее мне прискучили, те же льнозаводские сплетни только с московским колоритом. Ножкиных обокрали на даче, но они богатые — им это что слону дробина, Бессонов, отставной летчик, допился до белой горячки, и жена сдала его в дурдом. Молодой Комарин заработал на своих картинах кучу денег в Голландии и купил отцу — народному художнику СССР — японский внедорожник. Папаша поехал на дачу в Абрамцево, не справился с управлением и улетел в кювет, теперь с множественными переломами лежит в Боткинской. Были в доме два кришнаита: один тихий — армянин Погосов, один буйный — еврей Горелик, гонявший мать по квартире с топором за каждую съеденную украдкой котлету; посадил несчастную старуху на вегетарианскую диету и заставлял перед сном читать непонятные молитвы на непонятном языке. Была одна лесбиянка из шоу-бизнеса: “Машина у ней дорогая, а все девчонки не старше двадцати, но добрая, всегда мне шоколадки дарит!” Были голубые, астматики, диабетики, ребенок-дебил, дедушка, ухающий по ночам филином, цирковой акробат — ночной радиолюбитель, презирающий Интернет и помешанный на азбуке Морзе, был цыган Сева из театра “Ромэн”, страдавший от собственных загулов герой-молодец. Глубокой ночью ему подвозили кокаин странного вида курьеры. Вечно его обкрадывали бляди, которых Сева то нещадно бил, то осыпал цветами, как и Петровну, которой всегда подносил розы, полученные после выступлений. К Севе по причине дебошей часто наведывалась милиция, но он всегда откупался, и не раз менты едва уползали из цыганской квартиры — щедрый на водку, он всех поил до полусмерти. Были тут и интеллигенты, тихие, едва сводящие концы с концами, были и такие, что никак не могли свыкнуться со сменой строя, бывшие профессора, заслуженные артисты и народные художники, которым перестали заказывать картины о пионерах-героях — они громко вздыхали перед лифтом, жаловались Петровне на жизнь, и она заговорщицки подмигивала им, как бы намекая: терпение, все еще возможно, эти демократы сами себя же и потопят в собственном говне. Такое панибратство и нарочитая грубость были приятны осколкам прошлого, они чувствовали единение с народом, гордо поднимали подбородок и шагали в лифт, как Гагарин в ракету. Ей было принято плакаться в жилетку, у нее спрашивали: чем кормить заболевшую собаку, как вести себя с дочерью, сделавшей аборт от горячо любящего ее мужа. Были в доме и иностранцы — они снимали квартиры от месяца до года. В основном вежливо улыбающиеся американские студенты, индусы-бизнесмены — их белоснежные чалмы почему-то приводили Петровну в священный трепет. Однажды появился и пропал настоящий швед, чья трубка источала божественный аромат. Петровна уверяла, что чувствует иногда перед сном запах его табака спустя три месяца после его отъезда. Была японская виолончелистка, пятый год учившаяся в консерватории и умудрившаяся затопить в три часа ночи сумасшедшую дизайнершу Тамару — та грозила судом, но удовлетворилась двумя тысячами долларов, хотя ремонт дороже пятисот не стоил. Японка заснула в ванне, где, медитируя, пыталась избавиться от преследующих ее звуков струнного концерта Шостаковича. Петровна коллекционировала новости, сортировала их, выстраивала по ранжиру и подавала собеседнику в зависимости от степени доверия: кому посвежей и посоленей, а кому — залежалый товар. Одна от нее вышла реальная польза — она предложила мне мыть лестничные клетки.

— Не барынька, вечерком помоешь час-другой, а три с половиной тысячи в кармане. Раньше я сама мыла — теперь уже не по силам.

Я, не раздумывая, согласилась.

Вечерами выходила с ведром, тряпками и шваброй, мыла лестничные пролеты, площадки перед лифтами, сильно не надрывалась. Публика в доме жила воспитанная, главное было — раз прибраться как следует, а дальше только поддерживать чистоту. Жильцы ко мне привыкли, здоровались первыми, несколько раз просили убраться в квартирах после празднеств. Пятьсот-шестьсот рублей — неплохая прибавка, редкий месяц я не откладывала к законным пяти сотням еще сотню — полторы долларов. Со сном, понятно, у меня не было проблем, засыпала я быстро. Марк Григорьевич купил нам “радионяню” — передатчик. Он, всегда включенный, стоял рядом с бабушкиной кроватью. Сплю я чутко, если что не так, вскакивала и бежала к своей подопечной.

Все бы так и продолжалось, и я прожила бы с бабушкой, сколько отпущено, но случилось то, чего я никак не ожидала.

5

В конце нашего коридора была дверь в квартиру 84. Необычная, заявляющая о своем владельце: дерматин порван, клочьями висит вата, стеклянный номер разбит, цифра перевернута вверх ногами и держится на одном шурупе. Замок здесь меняли неоднократно, от старых запоров остались дыры, залитые наспех монтажной пеной — оранжевые блямбы в темном коридоре привлекали внимание издалека, как фонарики в туннеле. Ручки не было и в помине, открывали дверь за оторванную обшивку. Все говорило о том, что в квартире живут алкоголики. Каково же было мое удивление, когда, моя вечером полы, я столкнулась с девчонкой — ярко рыжей, стройной и высокой, в модных красных кедах, джинсах, подчеркивающих ее спортивные ноги, в ослепительно белой блузке, с кожаной сумкой через плечо. Девушка вышла из лифта, весело со мной поздоровалась и легкой бесшумной походкой направилась в конец коридора к злосчастной квартире.