Игорь Шелковский - Переписка художников с журналом «А-Я». 1982-2001. Том 2

Так вот и идёт топтание на месте. Журнал пока что идёт за счёт выклянчивания денег (два раза на №№ 2 и 3 дала очень крупные суммы Дина Верни – добрая женщина), да за счёт всяких трюков – я цементирую подвал – мне набирают текст, натуральный обмен. Многие технические вещи научился и делаю сам. В Москве художники, небось, думают, что если там тратятся миллиарды на пропаганду, то и с другой стороны должно быть то же самое. Да ещё в конторе внушают: а вы знаете, на чьи деньги издаётся этот журнал. А здесь абсолютно всем наплевать на пропаганду, на идеологию, здесь просто не знают, что это такое. Информация – да, но пропаганда? Здесь это слово оскорбительное, с отрицательным значением. (По радио иногда поймаю: «весь советский народ с огромным воодушевлением воспринял доклад» и пр. – дикость и только. Уже всё забыл и теперь думаешь, да как же это возможно, да как же я жил во всём этом, как же они ещё там живут?

У большинства эмигрантов отношение к своему прошлому резко брезгливое: какого чёрта меня до сорока лет водили за нос и считали за идиота? А ведь это люди, которые слушали передачи и считали себя информированными.) Словом, все эмигрантские объединения и издания аргентинские, польские или русские держатся исключительно на энтузиазме участников и перебиваются с хлеба на воду. А про русских я уже писал – хоть волком вой, до чего дурная нация. Зависть, грызня, полная неспособность к чему-либо позитивному, просто лень, болтовня вместо дела, завышенное самомнение, дикая консервативность. Журналы возникают как грибы, но и дохнут как мухи – нет денег, покупателей мало, меценатов ещё меньше. Есть организация, закупающая их для раздачи советским морякам, но это такой мизер, что дела не решает. (Кстати, на деньги ЦРУ, т. е. американских налогоплательщиков. «Вот, вот, видите – воскликнул бы какой-нибудь кэгэбэшник, – а они наши враги!» Ваши – возможно.)

Конечно, я чертовски доволен, что я уехал, и считаю, что всем надо это сделать. Хоть здесь в какой-то степени и нелегко сначала, но всё это будет проходить по мере укоренения в здешней жизни. С каждым годом жить здесь становится легче и привычнее. Хотя вспоминаются годы жизни там, особенно последние, с мастерской и налаженной работой. Я думаю, что и там я был счастлив в какой-то мере. Очевидно, это не столько зависит от окружающей обстановки, сколько от сознания, что тебе удаётся делать максимум возможного в настоящих условиях. Но всё-таки там это больше походило на проращивание ногтя через ладонь, а здесь удаётся делать какие-то реальные дела.

Писать об искусстве как-то особенно трудно. Сначала у меня было впечатление, что там мы знали гораздо больше об искусстве, чем здесь, что здесь как бы за деревьями не видишь леса. Художников всякого сорта и искусства здесь столько, что становится не по себе. Начинаешь вспоминать Сезанна, который говорил, что нужно ежегодно устраивать отстрел художников. Если в Москве 2–3 художника работают в этом направлении, 2–3 в этом – то здесь их целые улицы, сотни, тысячи. Сезанн прав, в основном это псевдоискусство. Хорошая мысль промелькнула в статье Герловиных о Джин Браун – не должно быть соревновательности, что такое настоящее искусство? То, что раскупается за бешеные деньги? Чёрта с два. Ведь покупают богатые люди, а это, как правило, идиоты, не имеющие ни собственного вкуса, ни мнения, или же хитрецы, вкладывающие капитал и подлаживающиеся под рынок. Или хорошее искусство то, о чём пишут в журналах? (Знаем, сами писали.) Как правило, в одном и том же номере и статья о художнике и реклама галереи, которая его продаёт, – значит, галерея заплатила за статью. (На «А – Я» косятся – кто торгует этими картинами? Как может журнал писать о картинах, которыми никто не торгует?) Я верю в то, что настоящее искусство распознаётся через десятилетия, а то, что в данный момент звенит и громыхает, отодвигается на второй план (как в 19 в. «салонное искусство». А что, сейчас, что ли, нет этого «салонного»?).

Ещё один аспект искусства, который здесь для меня особенно выявился, – это мода. Мода сильна тем, что против неё не попрёшь. Но она всегда зависит от того, что справа, что слева и что было вчера, т. е. обусловлена контекстом. Помню, на нашу выставку у Лёни С. [Сокова], пришла одна француженка в платье как бы из половой тряпки, подкрашенной зелёным. Она бы имела куда больше успеха в джинсах и свитере, но, приехав потом в Париж, я увидел, что здесь это самый последний крик моды, здесь мода в то время выкинула такое коленце. Поэтому, конечно, прав какой-нибудь юноша в Вышнем Волочке, который до сих пор подшивает молнии к расклешённым брюкам, чтобы покорить сердца местных девочек. В Москве особенно болезненно переживают возможную отсталость и немодность. Помню, как один художник лет 20 назад изумлённо восклицал: «как, ты всё ещё пишешь кисточкой? На Западе никто уже этого не делает, только разбрызгивают краску». Вспомни нетерпимость Герловиных. Всем хочется забежать вперёд и «бежать впереди прогресса». Наверное, искусство есть то, что остаётся после художника, когда мода на данное явление проходит. Впрочем, искусство такая вещь, что лучше не определять, что это такое.

Во всех письмах ты жалуешься, что я мало пишу о себе. А что писать? Особых внешних изменений в моей жизни не произошло. Сижу в своём огромном ателье, смотрю на пруд с утками. Парадоксальным образом с появлением этого ателье я стал меньше работать как скульптор. Конечно, это в первую очередь из‐за того, что не остаётся совсем времени для такой работы. Но есть и ещё один момент – как-то не хочется превращать искусство в средство зарабатывания денег. Большинство из приезжающих и не ставят никаких других целей. И, как правило, добиваются успеха, но я им не завидую. Мне всегда жалко расставаться с собственными работами, а так как значительная часть всё-таки распродана, то мастерская стоит почти пустая. Я предпочёл бы подрабатывать чем-то не связанным с искусством: уроками, покраской комнат. Впрочем, так и делаю. Это даёт мне чувство внутренней свободы. Уже несколько лет отказываюсь от всяких выставок, чтобы не терять на это времени.

В искусстве сейчас что-то переходное. Явная мода, по крайней мере здесь, в Париже, на псевдоакадемический рисунок, на реализм-натурализм (практически всё делается с проекции), ещё год-два продержится, как всякая мода.

Очень меня порадовали ребята в N. Y. Лёня Соков, наконец, счастлив до предела: вся семья с ним, есть возможность работать, сын растёт, жена скоро будет на хорошей работе. Сам весь так и сияет, хоть и устал от всех хлопот. Герловины сняли помещение в центре Сохо. Бывший гараж, переделанный в студию. Высокое помещение с верхним светом, к потолку подвешен агрегат для нагревания воздуха, спят на антресолях. Римма теперь снимается тут же на фоне Дали и Поллока. Громадные холсты, у них находятся на реставрации – этим подрабатывают.