Гийом Аполлинер - Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам

Вдруг все эти личности опоясались поясами, похожими на королевский. Кто-то к нам повернулся, и я увидел на его животе пояс, украшенный инструментом, в достаточной степени напоминавшим утреннее пробуждение.

– Вот, вот яркость, живописность, – сказал король, – это искусство самое великое, имеющее больше возможностей, чем живопись. И эта музыка подвижная, достаточно ли она живая? Теперь, друзья мои, давайте пойдем на прогулку.

Король Луны грациозно взлетел. Он отправился жить в дерево, откуда продолжал говорить. Но я не понял того, что он сказал, и мне показалось, что он что-то прожурчал, адресуясь к Луне, которая мерцала между ветками; потом он повторил свой полет; вся компания взлетела вместе с ним, они исчезли в воздухе, как кучка мигрирующих птиц.

Наутро я отправился искать Верп и в течение долгого времени не проявлял желания никому рассказывать о своем приключении.

Однажды летним утром Никтор шел по большой дороге. Он пошел направо, где люди повисли в ста футах от земли, другие ниже, чтобы с помощью железа и динамита взрывать скалы для создания в горах дороги.

Дорога перед Никтором, вся белая, ослепительная, лентой взвивалась к солнцу, очень далеко, без всякой тени, несмотря на розовые лавры, прекрасные цветы которых, казалось, были обрамлены сияющим пламенем.

Дорога шла параллельно железной дороге, которая нависла над морем; взгляд утешала голубая вода, сиявшая чистотой внизу, на галечном пляже.

Справа гора выдавалась скалой, на которой прилипли странные кактусы, покрытые диким инжиром, и темные кусты розмарина, тогда как вершины сосен и олив смотрели вниз.

В этом месте скала резко опускалась, и не было больше поднимающейся стены. Там под солнцем и рыли дорогу.

Никтор шел без спешки, глядя на спокойное море, где казались неподвижными несколько белых парусников. Немного устав от четырехчасовой работы, рабочие Пьемонта сидели под солнцем или под нереальной тенью от обломка скалы и ели хлеб с помидорами и инжиром.

Никтор шел, не думая о беде или внезапной смерти. Вдруг он услышал сильный крик и, в ту же секунду подняв глаза, увидел упавшее на вершине стоящей рядом скалы тело, которое издало этот глухой звук и разрушило заграждение, которое отскочило с веселым звоном, как ясный смех на скалистой земле.

Крик человека, грохот скалы, смех железа, крик протеста в ответ, широкий и безутешный, столь же и безропотный, продлило эхо. Громко закричали рабочие, которые не изменили своего положения, оставаясь печально сидеть за едой, зная, что все бесполезно, что их отдых подсчитан и они будут работать все время, до самой смерти.

Этот стон показался Никтору похожим на бессвязный крик, который должны производить грубые люди примитивной эпохи, когда они видят кого-то из своих товарищей, шлифующих зубы или сжимающих тело какого-то мощного чудовища, не приходя к нему на помощь.

Чтобы увидеть смерть, Никтор поднялся. Тело лежало, полное солнца, на ступени скалы, на камнях. Человек еще хрипел. Никтор знал, что его ноги и череп были сломаны, но ничего не увидел, кроме тонкой струйки крови, бежавшей со лба к закрытым глазам, немного красноватой пены на складках губ и на руках. Два человека просто держались рядом с ним. Один, смуглый и серьезный, с цветущей веткой розмарина, отгонял мух, которые прилетали на глаза и губы; другой, говорливый мастер и добрый мальчик, пытался понемногу лить ром между сжатыми зубами умирающего, как позже станут омывать его лицо уксусной водой, принесенной третьим в чаше.

На вопрос Никтора мастер объяснил, что погибший работал на весу. Он находился на трещине в скале и, для большего удобства в работе, отстегнул канат, который его держал.

Кусок скалы обвалился, и, против ожиданий рабочего, привел к слабой устойчивости места, которое тот считал безопасным.

Никтор опустошил свой кошелек для жены и трех детей человека, зарабатывавшего три франка в день.

Тело оставалось лежать под солнцем. Рабочие отдыхали, мрачно глядя на сверкавшее море. Виднелись зеленые мысы, заливы с белыми пляжами и далекие виллы в садах – вид восхитительный.

Голландский бриг Алькмаар пришел из Явы, груженный специями и другими ценными товарами. Он сделал промежуточную остановку в Саутгемптоне, и матросам было позволено высадиться на землю.

Один из них, Генрик Верштиг, нес на правом плече обезьяну, на левом сидел попугай, а на плечевом ремне висел тюк с индийскими тканями, которые Генрик Верштиг намеревался продать в городе так же, как и этих животных.

Было начало весны, и в обычный час опускалась ночь. Генрик Верштиг шел большими шагами по немного туманной улице из-за слабого света газовых фонарей. Матрос подумал о своем скором возвращении в Амстердам, о своей матери, которую он не видел в течение трех лет, о невесте, ждавшей его в Монниккендаме. Он подсчитывал деньги, которые мог получить за животных и товары, и искал магазинчик, где он мог бы продать эти экзотические предметы.

На Бар-Стрит приличного вида мужчина остановился рядом с ним и попросил продать ему попугая.

– Эта птица, – сказал мужчина, – сослужит мне хорошую услугу. Мне необходим кто-то, кто бы мне что-то говорил, без того, чтобы я мог ему ответить: я живу все время один.

Как большинство голландских матросов, Генрик Верштиг говорил по-английски. Он назвал цену, которая устроила незнакомца.

– Следуйте за мной, – сказал ему последний. – Я живу достаточно далеко. Вы поместите вашего попугая в клетку. Разложите там ваши товары и, может быть, я что-нибудь выберу по своему вкусу.

Весь сияющий от находки покупателя, Генрик Верштиг пошел с джентльменом, надеясь продать ему что-то, хвалил свою обезьяну, которая, как он говорил, была редкой породы, из тех, что лучше приспосабливаются к климату Англии и легче общаются со своим хозяином.

Но Генрик Верштиг тотчас прекратил говорить, почувствовав, что израсходовал все слова впустую, так как незнакомец не отвечал ему и, казалось, не слышал Генрика.

Они продолжали свой путь в молчании, один подле другого. Только сожалея о своих родных тропических лесах, обезьяна, испуганная сумерками, издавала иногда слабый крик, похожий на писк младенца; попугай стучал крыльями.

Спустя примерно час дороги незнакомец резко сказал:

– Мы пришли.

Они вошли в дом. Дорога обрамлялась большим парком, со всех сторон закрытым решетками; время от времени сияли через деревья зажженные огни коттеджа, и на море, вдалеке, слышались с интервалами жуткие крики пароходных гудков.

Незнакомец остановился перед решеткой, достал из кармана связку ключей и открыл дверь, которую затворил после того, как вошел Генри Верштиг.