Эсфирь Коблер - Пушкинские мотивы

И действительно: Харлова, видно где-то в глубине души, совсем немного, но почувствовала себя хозяйкой стола. Хотя лицо ее было бледно и печально, но несколько оживлено. Красил ее и деревенский сарафан, впервые надетый ею.

Шигаев видимо понял, о чем говорил Хлопуша с Пугачёвым.

– Это я ее царю одолжил на подстилку! – крикнул он злобно.

Стало тихо.

Пугачёв поднялся. Вообще он был роста небольшого, но теперь казался огромным.

– Одолжил, значит, царю говоришь, – сказал он медленно. Я эту подстилку тебе помятой должен вернуть? А?

Шигаев молчал.

– Так, так, – продолжал Пугачёв. Я для вас … – посмотрел он вокруг, – царь без царства…

– Ну, будет, будет, – потянул его за руку Зарубин, – из-за бабы с генералами ругаться не стыдно?

– Кабы из-за бабы! Вы же мне житья не даете. Прямо под конвоем водите. – Пугачёв стал пить, наливая себе стакан за стаканом. Потом подозвал Хлопушу.

– Отведи меня, – зашептал Пугачёв, – я тут тебе одному доверяю, потому что ты новый. Ведь они, – говорил Пугачев дорогой, – все царями стать хотят, говорят, Москву возьмем… ну и пусть, а я не хочу… я в монастырь пойду.

Когда добрели они под дождем до кибитки, Пугачёв опустился на меха и прохрипел:

– Пришли её.

Харлова пришла.

– Не тебя мне жаль, а себя, – и махнул рукой. – Ты ко мне всегда приходи, ты на них не смотри.

Через час Пугачёв отослал Харлову и снова позвал Хлопушу.

– Ну, полковник, докажи верность своему государю, пора.

И под Оренбургом занялось зарево – это горело сено, заготовленное на зиму. Через несколько дней отбили и табун лошадей, истощавших без сена. С гиканьем и свистом гнали их татары, навеселе.

Неожиданно пришел холод. Пугачёв пришел в Бердскую слободу. Поставил там свою, шитую золотом, кибитку.

– Гляди, – шептали крестьяне, идя к присяге, – у нового царя золотая хата. Топор и шар бояре держат.

– А чего татар много, девок портят, без них он и не царь, выходит. Вишь сам какой скуластый.

Пугачёв, сощурившись, смотрел на народ, слушал колокольный звон. Иногда, выпрямившись, заглядывал на степь за избами. Грустно было у него на душе.

– Хватит, – сказал Пугачёв, на коней пора и перекрестился двумя перстами.

Крестьяне молча переглянулись.

– Раскольник! звенели колокола, – раскольник!

Казаки уже ждали Пугачева. Несколько сот поскакало к Оренбургу.

Смельчаки подъезжали к оренбургским окраинам, гарцевали на лошадях и кричали во всю глотку, чтобы казаки из гарнизона переходили к ним.

Пугачёв разъезжал среди солдат. Вдруг он пустил лошадь вскачь, и, резко осадив ее, встал впереди всех. Тотчас из ворот гарнизона выехали три казака и поскакали к нему. Едва пугачёвцы успели окружить атамана и увести его. Казаков зарубили на ходу. Из города ударила пушка. Завязалась перестрелка, каких было уже немало.

Оренбург голодал, но стоял крепко. Пугачев надолго застрял в Бердской слободе. Она стала его резиденцией. Пугачёвцы звали слободу то Петербургом, то Москвой.

Нередко потешались они и над своим царем. Когда оставался Пугачёв среди яицких казаков, Зарубин смотрел на него свысока и Пугачёв помалкивал при нем. Шигаев затаил злобу за Харлову, а Овчинников и Лысов, напиваясь, лезли целоваться и плакали у него на груди о своих пропавших головах.

Пугачёву нестерпимо было это. Все чаще думал он, что взяв Москву, уйдет в монастырь – замаливать грехи, правитель из него не выйдет. Один только раз проговорился Пугачёв. Он был пьян – пировал на казачьей свадьбе. Шатаясь, вращая расширенными глазами, подошел он к отцу жениха – Дмитрию Пьянову, и, обняв его, страшно так прошептал: «Тесна моя улица» – и всё. Но уже через минуту знали об этом все яицкие. Зарубин вывел главарей на улицу и, глядя на сверкающие в морозе звезды, спросил:

– Ну?

Все молчали.

– Простить его надо, – осторожно начал Шигаев.

– Ну?

– Пусть мне Харлову отдаст, а то мы ему покажем…

– Отдаст, – процедил Зарубин и сплюнул. В темноте нельзя было разглядеть лица, но те, кто знал Зарубина, содрогнулись.

Наутро они пришли к Пугачёву. Только открыв глаза после тяжелого пьяного сна, Пугачёв увидел перед собой Шигаева. Острая его борода нахально торчала вперед, маленькие серые глазки бегали по стене. За ним возвышался Зарубин, а чуть подальше стояли Овчинников, Лысов и Чумаков.

– Чего? – спросил Пугачев, и сел на мехах, уставившись на ноги.

– Мы, – начал Шигаев, – это, гм… давай мне Харлову.

– Зачем? – не понял Пугачев, ведь ты её… но посмотрев внимательно на казаков, он понял, что спорить бесполезно и небезопасно. Будет так, как они хотят. Он вздохнул, покачал головой и, наконец, выдавил:

– Твоя, бери.

Шигаев не ожидал, что так быстро достанется победа. Он помялся на месте, повздыхал, затем круто повернулся и вышел. Пошел прямо к обозу, к телеге, где была Харлова. И потащил её к себе. Долго он издевался над ней. Потом повел по лагерю. Не было кибитки, куда бы он не затолкнул её. В лохмотьях, почти без чувств, привел он Харлову к оврагу, где убивали пленных, и ушел, велев казакам убить ее.

Только к вечеру вышел Пугачёв из своей кибитки. Солнце заходило. Снег на равнине полыхал под закатом. В морозной безбрежности Пугачёв почувствовал такое одиночество, что захотелось выть.

Погасла заря над степью. Закружилась поземка.

Отец мой, Андрей Петрович Гринёв, в молодости своей служил военным хирургом. Мотался по гарнизонам и госпиталям. Оттрубив двадцать лет, вышел он в отставку и поселился в большом поселке Селты недалеко от Ижевска. Стал там главным врачом и ведущим хирургом местной больницы, а поскольку руки у него были золотые, ехали к нему со всей России, зная, что и без денег сделают тебе нужную операцию, да так, что и в Европе не каждый сможет со всей их техникой.

Было мне тогда лет пять. Селты стали мне настоящей Родиной, потому что все предыдущие переезды я почти не помнил. Зато теперь бегал я по огородам, полям и перелескам. Объедался ягодами, пил парное молоко, дрался и дружил с местными мальчишками. Мать моя немного подрабатывала в школьной библиотеке, но уже часам к 12 всегда была дома и вела наше обширное хозяйство. Я помогал ей; с возрастом, правда, основные тяжести – чего перенести, отнести – взял я на себя полностью.

В детстве приобрел я и верного друга – Савку Савельева, который всегда сопровождал меня, безропотно подчинялся моим прихотям и выдумкам, дрался с моими недругами, восхищался моими знаниями сам он был немного тугодум. А я учился легко, все схватывал на лету, но особенно учебой себя не затруднял. Главное, я перечитал все книги, которые были в нашей немалой домашней библиотеке, потом взялся за школьную, а потом за районную. Поэтому сочинения писал бойко, помогая и Савке. А когда прошли мы «Капитанскую дочку», весь поселок стал звать его Савельичем, к тому же меня зовут Петр Гринев, что и веселило всех.