Влас Дорошевич - Каторга

Это тянулось ужасно, мучительно долго.

- Раздевайся! - кричали татарину. - Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?

Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

- Раздевайся! - кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

Кавказец, наконец, медленно разделся.

Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.

- Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!

Кавказец пятился.

- Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!

Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, - которого он принимал за палача, что ли, - и вдруг сказал что-то коротко и односложно.

Переводчик с отчаянием всплеснул руками.

- Что он говорит?

- Спрашиват трубочка у тебя зачем, вашискобродие!

Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.

И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.

- Неосновательный народ! - заметил он, когда очередь дошла до него. Порядку не знают.

- Раздевайся!

- Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.

- Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?

- Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!

- Потри его.

Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы - следы прежних наказаний.

- Что ж ты врешь! Драли?

- Запамятовал, ваше высокоблагородие... Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.

Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант "валяет шута для храбрости".

Его товарищ мрачно отвечал:

- Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу? Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.

Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.

- Все. Ну, ступай!

Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.

- Бардунов, покажи удаль! - крикнул кто-то со двора.

Стоявшие толпой арестанты оглянулись:

- Молчи ты, сволочь!

Все стали по местам.

Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.

- Васютин Иван!

Молодой паренек подошел к "кобыле".

- Брось, брось штаны! - заговорили кругом.

Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.

- Штаны брось! - сказал Хрусцель и отвел ему руки. - Ложись!

Васютин сел верхом на "кобылу", лицом к свету.

Он был - белый, как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперед.

- Да не туда головой. Туда! Ложись!

Хрусцель взял его за плечи, свел с "кобылы", положил.

- Руки убери! Обними руками "кобылу"!

Васютин обнял руками доску.

- Вот так!

Хрусцель поправил ему рубаху.

Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнаженного человека, лежавшего на "кобыле".

Хрусцель, словно пес, смотрел в глаза помощнику смотрителя.

- Тридцать розог!

Хрусцель взял пучок розог, необыкновенно ловко выдернул одну, отошел на шаг от кобылы и замер.

- Начинай!

Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом еще раз свистнул по воздуху справа, потом слева.

Свист резкий, отчаянный, отвратительный.

- Раз!

Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.

- Два... Три... Четыре... Пять...

Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешел на другую сторону кобылы. Опять пять ударов по другой стороне тела.

Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.

Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись, как вечность.

Помощник смотрителя считал:

- 29... 30...

- Вставай... Вставай же!

Васютин поднялся и сел опять верхом на кобылу. Глаза его были полны слез. Вот-вот потекут.

- Совсем вставай! Иди же!

- Две с половиной минуты! - сказал смотревший на часы доктор.

Я думал прошло полчаса.

- Медников Иван!

Опять обнаженный до пояса, лежащий на кобыле человек.

Снова свист, вздрагивания, красные полосы.

Теперь плети!

Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.

- Хрусцель, клади их.

Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к "кобыле", поднимал им руки и клал на "кобылу". Те тяжело рухались и лежали с темным обнаженным телом.

Наказание было по "приговорам".

Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в трехвостку. Наказание - "в полплети".

Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.

- Бардунов!

С бледным-бледным лицом он подошел к "кобыле", сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.

Начал ложиться на "кобылу".

- Штаны, штаны брось! - остановил его Хрусцель.

- Ежели законный порядок требует...

Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, - выходила гримаса.

Хрусцель толкнул его слегка в шею.

- Ложись!

Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.

Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

Тихо было, словно кругом никто не дышал.

Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора... и сделал какое-то движение головой.

Хрусцель взял "в полплети".

Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

По телу Бардунова пробегали судороги.

Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

- Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! - послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. - Нешто возможно?!

На дворе в толпе раздались смешки.

- Шута строит! Привык! - пробормотал помощник смотрителя.

Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с "кобылы", даже проворчал:

- Только продержали день зря. Волы не кормлены!