Николай Гоголь - Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.

«Кого ты, земляк, морочишь? привозу ведь [а. да вот привозу б. продолжал] кроме нашего, нет вовсе» [никакого <���написано: ниго>] продолжал говорить [говорил] человек в пестревых [в сер<���ых>] шароварах.

«То-то и есть [и диво] что если где замешается чертовщина, то будет столько прока, сколько от барана молока», значительно отвечал человек с шишкою на носу.

«Как чертовщина?» подхватил человек в пестревых шароварах.

«Слышил ты, что поговаривают в народе?» говорил человек с шишкой.

«Ну!»

«Ну, то-то ну! Комиссар, чтобы ему чихалось так после каждой пучки табаку, как после горячей воды, [Далее было: говорит] отвел для ярмарки проклятое [такое проклятое] место, на котором хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот старый развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою?..» Тут дородный [наш дородный] отец нашей красавицы подсунулся еще ближе и весь превратился во внимание. «В том сарае то и дела, что водятся чертовские шашни, и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только в слуховое окно выставилось свининое рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже. Тоже жди, что опять покажется кармазинная [красная] свитка».

«Что ж это за красная свитка?»

Тут у нашего слушателя поднялись дыбом седые волосы. Со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка и парубок в свитке стояли обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки и позабыв про все свитки, находящиеся в свете. Это разогнало немного его страх и возвратило его к прежней беспечности [ему веселость]

«Эге, ге, ге! Да ты мастер, как вижу, обниматься. Чорт меня возьми, если я не на четвертый только день после свадьбы [„после свадьбы“ вписано. ] выучился обнимать мою [свою] покойную Хвеську. Да и то, спасибо куму, [Далее было: который] бывши дружком, выучил уже [меня]».

Парубок заметил тотчас, что отец его любезной не слишком [не совсем] дальнее и в мыслях решился попытаться склонить его в свою пользу. [Далее начато: Вер<���но>] «Ты, верно, человек добрый, не знаешь [не узнаешь] меня, а я тебя тотчас узнал».

«Может, и узнал».

«Если хочешь, так и имя скажу, и прозвище, и всяку всячину: тебя зовут Солопий Черевик».

«Так, Солопий Черевик» [Вместо «Так, Солопий Черевик»: Может и скажешь]

«А вглядись-ка хорошенько, а не узнаешь ли меня?»

«Нет, не познаю. Не в гнев будь сказано: на веку столька довелось навидеться рож всяких, что чорт сам припомнит всех». [Далее начато: Голо<���пупенкив сын?>]

«Жаль, что ты не припомнишь Голопупенкова сына».

«А ты разве Охримов сын?»

«Да, не кто другой, конечно».

Тут пошли обнимания, и наш Голопупенкив сын, [Вместо «наш Голопупенкив сын»: пару<���бок>] не желая терять напрасно времени, тотчас и осадил нового своего знакомца. «Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка полюбили один одного так, что хоть бы и на веки жить вместе».

«Что, Параска?» [дочко] оборотился Черевик, смеясь, к нашей красавице: [«оборотился ~ красавице» вписано. ] «не в самом ли деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтоб и паслись на одной траве! Что? по рукам! А ну-ка, новобранный зять, давай-ка могорычу!» И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации [«в известной ярмарочной ресторации» вписано. ] под яткою у жидовки, в которой [Далее было: с низу до верха] весь стол был усеян фляшками, сулеями, бутылями всех возрастов. «Эх, хват [молодец] за это люблю!» говорил Черевик [Солопий] немного подгулявши, глядя, как его нареченный зять налил кружку величиной с полкварты и, нимало [неско<���лько>] поморщившись, выпил до дна, обратив ее потом в дребезги. «Что [Что же] скажешь, Параска? [Какого, Параска, я [тебе] жениха даю] Какого я тебе жениха даю, а! Смотри, смотри, как он тянет молодецки пенную». И смеясь, и немного покачиваясь, побрел [а. и побрел б. отправился] с нашей красавицею [с сво<���ей дочкою?>] к своему возу. А наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода, двух знаменитых уездных городов в Полтавской губернии, выглядывать получшую деревянную люльку в медной щегольской оправе, [Далее было: и] цветистый по красному полю платок и шапку для гостинцев свадебных тестю и другим всем, кому следует.

«Ну, жинко! а я нашел жениха дочке!» «Вот-на! как раз до того теперь, что женихов отыскивать! Вот уже дурень! [Далее начато: ты на ] Сказано, тебе, верно, и на роду написано таким остаться! Где ж таки ты видел, где ж таки слышал, чтобы добрый человек стал гоняться [бегать] теперь за женихами? Ты б подумал лучше, как пшеницу сбыть. Хорош уже там жених должен быть! Я думаю, оборваннейший из всех голодрабцов».

«Э, как бы не так! Посмотрела бы ты, что там за парубок. Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху славно дует!.. Чорт меня возьми вместе с тобою, если я видел еще на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты, не поморщившись!»

«Ну, так, ему если пьяница да бродяга, так это с его руку. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы ему дала себя знать».

«Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый: чем же он сорванец?» [Далее начато: «Слышишь»]

«Э, чем же он сорванец! Ах, ты, безмозглая башка! Слышишь! чем же он сорванец! Куда [Где] же ты запрятал дурацкие глаза свои, [свои дурацкие глаза] когда проезжали мы мельницы? Ему, хоть бы тут, перед его, запачканным в тютюне, [„запачканным в тютюне“ вписано. ] носом нанесли жинке бесчестье, ему бы и нужды не было».

«Да всё же однако я не вижу в нем ничего худого. Парень хоть куда! Только разве что заклеил твою образину на время навозом».

«Эге, да ты, как я вижу, слова не дашь мне выговорить. А что это значит? Когда это бывало с тобою? Ты, верно, успел [изволил] хлеснуть уже, не продавши еще ничего?»

Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур [чересчур уже] и закрыл в одно мгновение голову свою обеими руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими [острыми] кохтями.

«Туда к чорту! вот тебе и свадьба!» думал он про себя, уклоняясь от сильно наступившей супруги. «Придется отказать доброму человеку ни за что, ни про что. [Далее начато: о боже] Господи боже мой! За что такая напасть на нас, грешных! И так много всякой дряни на земле, а ты еще и жинок наплодил!»

Рассеянно глядел парубок наш в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший [Далее было: на горе] со всех сторон народ. Усталое солнце уходило от мира, и спокойно пылавший в полдень и утро день, и пленительно, и грустно, и ярко румянился, как щеки прекрасной жертвы неумолимого недуга в торжественную минуту ее отлета на небо. Ослепительно блистали верхи [белые верхи] белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным, тонким, огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучей оконниц горели; зеленые фляшки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно утишался, и усталые языки перекупок, жидов и цыган ленивей и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам. «О чем загорюнился, Грицко?» вскричал высокий загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. «Что ж, отдавай волы за тридцять!»