Михаил Гоголь - Мертвые души

“Я привез вам поклон от его превосходительства”, сказал Чичиков.

“От какого превосходительства?”

“От родственника вашего, от генерала Александра Дмитриевича”.

“Кто это Александр Дмитриевич?”

“Генерал Бетрищев”, отвечал Чичиков с некоторым изумленьем.

“Не знаю-с, незнаком”.

Чичиков пришел еще в большее изумление…

“Как же это?.. Я надеюсь, по крайней мере, что имею удовольствие говорить с полковником Кошкаревым?”

“Петр Петрович Петух, Петух Петр Петрович”, подхватил хозяин.

Чичиков остолбенел. “Вот тебе на! Как же вы, дураки”, сказал он, оборотившись к Селифану и Петрушке, которые оба разинули рот и выпучили глаза, один сидя на козлах, другой стоя у дверец коляски: “как же вы, дураки? Ведь вам сказано — к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…”

“Ребята сделали отлично!” сказал Петр Петрович. “За это вам по чапорухе водки и кулебяка в придачу. Откладывайте коней и ступайте сей же час в людскую”.

“Я сóвещусь”, говорил Чичиков, раскланиваясь: “такая нежданная ошибка…”

“Не ошибка”, живо проговорил Петр Петрович Петух: “Не ошибка. Вы прежде попробуйте, каков обед, да потом скажете: ошибка ли это? Покорнейше прошу”, сказал, взявши Чичикова под руку и вводя его во внутренние покои. Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его уже и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: “Да что ж Фома большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару — телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки. Ротозей Фома меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?” И долго раздавалися всё — раки да раки.

“Ну хозяин захлопотался”, сказал Чичиков, садясь в кресла и осматривая углы и стены.

“А вот я и здесь”, сказал входя хозяин и ведя за собой двух юношей, в летних сертуках. Тонкие, точно ивовые хлысты, выгнало их вверх почти на целый аршин выше Петра Петровича. [а. Как в тексте; б. “А вот я и здесь”, сказал взошедши хозяин. С ним вошли двое юношей ~ хлысты, целым аршином выгнало их вверх выше отца. ]

“Сыны мои, гимназисты. Приехали на праздники. Николаша, ты побудь с гостем, а ты, Алексаша, ступай за мною”.

И снова исчезнул Петр Петрович Петух.

Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки; что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.

“А что, в каком состояньи имение вашего батюшки?” спросил Чичиков. [“в каком состояньи”, спросил Чичиков, “имение вашего батюшки?”]

“Заложено”, сказал на это сам батюшка, снова очутившийся в гостиной: “заложено”.

Чичикову осталось сделать то же самое движенье губами, которое делает [а. Как в тексте; б. сделать губами то же самое движение, которое производит] человек, как дело идет на нуль и оканчивает ничем.

“Зачем же вы заложили?” спросил он.

“Да так. Все пошли закладывать, так зачем же отставать от других? Говорят, выгодно. Притом же всё жил здесь, дай-ка еще попробую прожить в Москве”.

“Дурак, дурак!” думал Чичиков: “промотает всё, да и детей сделает мотишками. Оставался бы себе, кулебяка, в деревне”.

“А ведь я знаю, что вы думаете”, сказал Петух.

“Что?” спросил Чичиков, смутившись.

“Вы думаете: дурак, дурак этот Петух, зазвал обедать, а обеда до сих пор нет. Будет готов, почтеннейший. Не успеет стриженая девка косы заплесть, как он поспеет”.

“Батюшка! Платон Михалыч едет!” сказал Алексаша, глядя в окно.

“Верхом на гнедой лошади”, подхватил Николаша, нагибаясь к окну. “Ты думаешь, Алексаша, наш чагравый хуже его?”

“Хуже не хуже, но выступка не такая”.

Между ними завязался спор о гнедом и чагравом. Между тем вошел в комнату красавец — [высокого] стройного роста, светлорусые блестящие кудри и темные глаза. Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, вошел во след за ним.

“Обедали?” спросил Петр Петрович Петух.

“Обедал”, сказал гость.

“Что ж, вы смеяться что ли надо мной приехали?” сказал сердясь Петух. “Что мне в вас после обеда?”

“Впрочем, Петр Петрович”, сказал гость, усмехнувшись: “могу вас утешить тем, что ничего не ел за обедом: совсем нет аппетита”.

“А каков был улов, если б вы видели. Какой осетрище пожаловал. Карасей и не считали”.

“Даже завидно вас слушать”, сказал гость. “Научите меня быть так же веселым, как вы”.

“Да от<���чего> же скучать? помилуйте!” сказал хозяин.

“Как отчего скучать? оттого, что скучно”.

“Мало едите, вот и всё. Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал”.

“Да полно хвастать! Будто уж вы никогда не скучали?”

“Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься, ведь нужно пить чай, а тут ведь приказчик, а тут и на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, а тут и ужин, а после пришел повар, заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?”

Во всё время разговора Чичиков рассматривал гостя.

Платон Михалыч Платонов был Ахиллес и Парис вместе: стройное сложенье, картинный рост, свежесть — всё было собрано в нем. Приятная усмешка, с легким выраженьем иронии, как бы еще усиливала его красоту. Но, несмотря на всё это, было в нем что<-то> неоживленное и сонное. Страсти, печали и потрясения не навели морщины [не прорезали морщины] на девственное, свежее его лицо, но с тем вместе и не оживили его.

“Признаюсь, я тоже”, произнес Чичиков: “не могу понять, если позволите — так заметить, не могу понять, как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно, могут быть причины другие: недостача денег, притесненья от каких-нибудь злоумышленников, как есть иногда такие, которые готовы покусить<���ся> даже на самую жизнь”.

“В том-то <���и дело>, что ничего этого нет”, сказал Платонов. “Поверите ли, что иной раз я бы хотел, чтобы это было, чтобы была какая-нибудь тревога и волненье. Ну, хоть бы просто рассердил меня кто-нибудь. Но нет. Скучно, да и только. Вот и всё”.

“Не понимаю. Но, может быть, именье у вас недостаточное, малое количество душ?”

“Ничуть, у нас с братом земли на десять [на 1000 тысяч] тысяч десятин и при них тысяча душ крестьян”.

“И при этом скучать! Непонятно. Но, может быть, именья в беспорядке? Были неурожаи, много людей вымерло?”