Михаил Гоголь - Мертвые души

“Причины должны быть”, сказал Чичиков.

Вздохнул глубоко бедный Хлобуев и сказал так: “Иной раз, право, мне кажется, что будто русской человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь всё сделать — и ничего не можешь. Всё думаешь: с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни примешься за всё, как следует; с завтрашнего дни сядешь на диэту; [с завтрашнего дни станешь есть умеренней] ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, право и эдак все”.

“Нужно в запасе держать благоразумие”, сказал Чичиков: “ежеминутно совещаться с благоразумием, вести с ним дру<���жескую> беседу”.

“Да что!” сказал Хлобуев. “Право, мне кажется, мы совсем не для благоразумия рождены. Я не верю, чтобы из нас был кто-нибудь благоразумным. Если я вижу, что иной даже и порядочно живет, собирает и копит деньгу, — не верю я и тому. На старости и его чорт попутает: спустит потом всё вдруг. И все у нас так: и благородные, и мужики, и просвещенные, и непросвещенные. Вон какой был умный мужик: из ничего нажил сто тысяч, а как нажил 100 тысяч, пришла в голову дурь сделать ванну из шампанского, и выкупался в шампанском. Но вот мы, кажется, и всё обсмотрели. Больше ничего нет. Хотите разве взглянуть на мельницу? Впрочем, в ней нет колеса, да и строенье никуда не годится”.

“Что ж и рассматривать ее”, сказал Чичиков.

“В таком случае пойдем домой”. И они все направили шаги к дому.

На возвратном пути были виды те же. Неопрятный беспорядок так и выказывал отовсюду безобразную свою наружность. Всё было опущено и запущено. [Над строкой написано: Прибавилась только новая лужа посреди улицы] Сердитая баба, в замасляной дерюге, прибила до полусмерти бедную девчонку и ругала на все бока всех чертей. Какая-то философическая борода глядела с равнодушием стоическим из окошка на гнев пьяной бабы; Другая борода зевала. Один чесал у себя пониже спины, другой зевал. Зевота видна была на строениях; [на строениях и на всем] крыши также зевали. Платонов, глядя на них, зевнул. “Мое-то будущее достоянье — мужики”, подумал Чичиков. “Дыра на дыре и заплата на заплате!” И точно, на одной избе, [Вместо “Дыра на дыре ~ на одной избе” начато исправление: “Дыра oна дыре [и] заплата на заплате”, думал Чичиков, [глядя] увидевши, как на одной избе] вместо крыши, лежали целиком ворота; провалившиеся окна подперты были жердями, стащенными с господского амбара. Словом, в хозяйство введена была, кажется, система Тришкина кафтана: отрезывались обшлага и фалды на заплату локтей.

Они вошли в комнаты. Чичикова несколько поразило смешенье нищеты с некоторыми блестящими безделушками позднейшей роскоши. [а. Как в тексте; б. Вошедши в комнаты дома, они были поражены смешеньем нищеты с блестящими безделушками позднейшей роскоши. ] Посреди изорванной утвари и мебели — новенькие бронзы. Какой-то Шекспир сидел на чернильнице; на столе лежала какая-то ручка слоновой кости для почесыванья себе самому спины. Хлобуев отрекомендовал им хозяйку жену. [Хлобуев вывел к ним молодую жену. ] Она была хоть куды. В Москве не ударила бы лицом в <���грязь>. Платье на ней было со вкусом, по моде. Говорить любила больше о городе да о театре, который там завелся. По всему было видно, что деревню она любила еще меньше, чем муж, и что зевала она еще больше Платонова, когда оставалась одна. Скоро комната наполнилась детьми, прелестными девочками и мальчиками. Их было пятеро. Шестое принеслось на руках. Все были прекрасны. Мальчики и девочки — загляденье. Они были одеты мило и со вкусом, были резвы и веселы. И от этого самого было [а. Как в тексте; б. от этого было] еще грустнее глядеть на них. Лучше бы одеты они были уже дурно, в простых пестрядевых юбках и рубашках, бегали себе по двору и ничем не отличались от простых крестьянских детей! К хозяйке приехала гостья. Дамы ушли на свою половину. Дети убежали вслед за ними. Мужчины остались одни.

Чичиков приступил к покупке. По обычаю всех покупщиков, сначала он охаял покупаемое имение. И охаявши его со всех сторон, сказал: “Какая же будет ваша цена?”

“Видите ли что”, сказал Хлобуев. “Запрашивать с вас дорого не буду, да и не люблю: это было бы с моей стороны и бессовестно. Я от вас не скрою также и того, что в деревне моей из ста душ, числящихся по ревизии, и пятидесяти нет на лицо: прочие или померли от эпидемической болезни, или [Далее начато: в бегах] отлучились беспашпортно. Так что вы [Далее начато: будете] почитайте их как бы умершими. Поэтому-то я и прошу с вас всего только тридцать тысяч”.

“Ну, вот тридцать тысяч! Именье запущено, люди мертвы, и тридцать тысяч! Возьмите 25 тысяч”.

“Павел Иванович! [а. Как в тексте; б. Не могу, Павел Иванович] Я могу его заложить в ломбард в 25 тысяч; понимаете ли это? Тогда я получаю 25 тысяч и имение при мне. Продаю я единственно затем, что мне нужны скоро деньги, а при закладке была бы проволочка, надобно платить приказным, а платить нечем”.

“Ну, да все-таки возьмите 25 тысяч”.

Платонову сделалось совестно за Чичикова. “Покупайте, Павел Иванович”, сказал он. “За именье можно всегда дать эту <���цену>. Если вы не дадите за него тридцати тысяч, мы с братом складываемся и покупаем”.

Чичиков испугался. “Хорошо!” сказал он: “даю 30 тысяч. Вот две тысячи задатку дам вам теперь, 8 тысяч через неделю, а остальные 20 тысяч через месяц”.

“Нет, Павел Иванович, только на том условии, чтобы деньги, как можно скорее. Теперь вы мне дайте 15 тысяч по крайней мере, а остальные никак не дальше, как через две недели”.

“Да нет пятнадцати тысяч! Десять тысяч у меня всего теперь. Дайте соберу”. То есть, Чичиков лгал: у него было двадцать.

“Нет, пожалуйста, Павел Иванович. Я говорю, что необходимо нужны пятнадцать тысяч”.

“Да, право, недостает пяти тысяч. Не знаю сам, откуда взять”.

“Я вам займу”, подхватил <���Платонов>. [В рукописи: Михайлов]

“Разве эдак”, сказал Чичиков и подумал про себя: “А это, однако же, кстати, что он дает взаймы. В таком случае [Далее начато: я могу ему завтра] завтра можно будет привезти”. Из коляски была принесена шкатулка и тут же было из нее вынуто 10 000 Хлобуеву; остальные же пять тысяч обещано было привезти ему завтра; то есть обещано; предполагалось же привезти три; другие потом, денька через два или три; а если можно, то и еще несколько просрочить. Павел Иванович как-то особенно не любил выпускать из рук деньги. Если ж настояла крайняя необходимость, то все-таки, казалось ему, лучше выдать деньги завтра, а не сегодня. То есть, он поступал, как все мы: ведь нам приятно же поводить просителя. Пусть его натрет [Пусть его понатрет] себе спину в передней! Будто уж и нельзя подождать ему! Какое нам дело до того, что может быть всякой час ему дорог и терпят оттого дела его! “Приходи, братец, завтра, а сегодня мне как-то некогда”.