Михаил Гоголь - Мертвые души

“Где ж вы после этого будете жить?” спросил Платонов Хлобуева. “Есть у вас другая деревушка?”

“Деревушки нет, а я перееду в город. Всё же равно это было нужно сделать не для себя, а для детей. Им нужны будут учителя закону божию, музыке, танцованью. Ведь этого в деревне нельзя достать!”

“Куска хлеба нет, а детей хочет учить танцованью!” подумал Чичиков.

“Странно!” подумал Платонов.

“Что ж, нужно нам чем-нибудь вспрыснуть сделку”, сказал Хлобуев. “Эй, Кирюшка, принеси, брат, бутылку шампанского”.

“Куска хлеба нет, а шампанское есть”, подумал Чичиков.

Платонов не знал, что и думать.

Шампанское было принесено. Они выпили по три бокала и развеселились. Хлобуев развязался, стал умен и мил. Остроты и анекдоты сыпались у него беспрерывно. В речах его оказалось столько познанья людей и света! Так хорошо и верно видел он многие вещи! Так метко [Так верно] и ловко очерчивал в немногих словах соседей-помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо знал историю разорившихся бар: и почему, и как, и отчего они разорились; так оригинально и метко умел передавать малейшие их привычки, — что они оба были совершенно обворожены его речами и готовы были признать его за умнейшего человека.

“Послушайте”, сказал Платонов, схвативши его за руку: “как вам, при таком уме, опытности и познаниях житейских, не найти средств выпутаться из вашего затруднительного положения?”

“Средства-то есть”, сказал Хлобуев, и вслед за тем выгрузил им целую кучу прожектов. Все они были до того нелепы, так странны, так мало истекали из познанья людей и света, что оставалось только пожимать плечами да говорить: “Господи боже, какое необъятное расстоянье между знаньем света и уменьем пользоваться этим знаньем!” Почти все прожекты основывались на потребности вдруг достать откуда-нибудь сто или двести тысяч. Тогда, казалось ему, всё бы устроилось, как следует, и хозяйство бы пошло, и прорехи все [Далее начато: были б] бы заплатались, и доходы можно учетверить, и себя привести в возможность выплатить все долги. [можно учетверить и долг потом выплатить] И оканчивал он речь свою: “Но что прикажете делать? Нет, да и нет такого благодетеля, который бы решился дать двести или хоть сто тысяч взаймы. Видно, уж бог не хочет”.

“Да”, подумал Чичиков: “этакому дураку послал бог двести тысяч”.

“Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка”, сказал Хлобуев: “старушка богомольная; на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет 60, хоть она и зовет его: “Эй, малой!” Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право”.

Платонов усмехнулся.

“А как ее фамилия и где она проживает?” спросил Чичиков.

“Живет она у нас же в городе, Александра Ивановна Ханасарова”.

“Отчего ж вы не обратитесь к ней?” сказал с участьем Платонов. “Мне кажется, если бы она только поближе вошла в положенье вашего семейства, она бы не в силах была отказать вам, как бы ни была туга”.

“Ну, нет, в силах. У тетушки натура крепковата. Это старушка-кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, который метит в губернаторы; приплелся ей в родню. Бог с ним, может быть, и успеет. Бог с ними со всеми. Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется”.

“Дурак!” подумал Чичиков. “Да я бы за этакой тетушкой ухаживал, как нянька за ребенком”.

“Что ж, ведь этак разговаривать сухо”, сказал Хлобуев. “Эй, Кирюшка! принеси-ка еще другую бутылку шампанского”.

“Нет, нет, я больше не буду пить”, сказал Платонов.

“Я также”, сказал Чичиков. И оба отказались они решительно.

“Ну, так, по крайней мере, дайте мне слово [Далее начато: отоб<���едать>] побывать у меня в городе. 8-го июня я даю маленькой обед нашим городским сановникам”.

“Помилуйте”, вскрикнул Платонов. “В таком состоянии, разорившись совершенно — и еще обед?”

“Что ж делать? нельзя. Это долг”, сказал Хлобуев. “Они меня также угощали”.

“Что с ним делать?” подумал Платонов. Он еще не знал того, что на Руси, на Москве и других городах, водятся такие мудрецы, которых жизнь необъяснимая загадка. Всё, кажется, прожил, кругом в долгах, ни откуда никаких средств, и обед, [кругом в долгах и обед] который задается, кажется, последний; и думают обедающие, что завтра же хозяина потащат в тюрьму. Проходит после того 10 лет. Мудрец всё еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и также задает обед, и все думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащат хозяина в тюрьму. Такой же [Почти такой же] мудрец был Хлобуев. Только на одной Руси можно было существовать таким образом. Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство, поощрял всяких артистов, приезжавших в город, давал им у себя приют и квартиру. Если <���бы> кто заглянул [Далее начато: к нему] в дом его, находившийся в городе, он бы никак не узнал, кто в нем хозяин. Сего дни поп в ризах служил там молебен. Завтра давали репетицию французские актеры. В иной день какой-нибудь, неизвестный никому почти в дому, [какой-нибудь почти неизвестный никому в дому] поселялся в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало и не беспокоило никого в доме, [заводил там кабинет, и никого в доме это не смущало и не беспокоило] как бы было житейское дело. Иногда по целым дням” не бывало крохи в доме. Иногда же задавали в нем такой обед, который удовлетворил бы вкусу утонченнейшего гастронома. Хозяин [И хозяин] являлся праздничный, веселый, с осанкой богатого барина, [с осанкой барина] с походкой человека, которого жизнь протекает в избытке и довольстве. Зато временами бывали такие тяжелые минуты, что другой давно бы, на его месте, повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом [Далее начато: соеди<���нялось>] совмещалось в нем вместе с беспутною его жизнью. В эти горькие, тяжелые минуты развертывал он книгу и читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше страданий и несчастий. Душа его в это время вся размягчалась, умилялся дух и слезами исполнялись глаза его. И, странное дело! — почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь: или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь [Далее начато: христолю<���бивая>] проезжая незнакомая барыня, христолюбивая, великодушная душа, нечаянно услышав о нем историю и тронувшись, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал. Благоговейно, благодарно признавал он в это время необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и вновь начинал беспутную жизнь свою.