Николай Лесков - Из одного дорожного дневника

— А знаете вы, за что приостановлен “Современник”? — спрашивает он встречного и поперечного.

— Нет-с, не знаю, — скажите Бога ради, — говорит встречный и поперечный.

Афанасий Васильевич нагибается к уху и каждому по секрету шепчет с расстановкою: “3-а с-т-а-т-ь-ю о б-ю-д-ж-е-т-е!” Затем быстро откидывается назад и, пристально глядя в глаза изумленного встречного, говорит: “Поняли вы?”

— Тсссс, — говорит встречный, мотая головой.

— Поняли? — спрашивает опять Афанасий Васильевич, поднимая вверх указательный палец с кольцом от мощей Тихона Задонского.

— Понял-с, понял. Как не понять.

— Нет, вы прочтите.

— А у вас есть?

— Еще бы!

— Дайте, пожалуйста.

Афанасий Васильевич запускает руку в боковой карман и достает мелко переписанную женской рукою статью о государственных расходах.

— Вот-с, она, сама Ноточка писала. У меня, батюшка, все, и сам, и дети, и жену посадил, все переписывали, пока книжку держали из библиотеки.

— А можно переписать? — спрашивает встречный.

— Отчего же, можно, только мою-то не замарайте; это ведь Ноточка писала.

— Нет-с, как можно!.. А ничего это, Афанасий Васильевич?

— В каком отношении?

Встречный озирается и двумя нотами ниже говорит:

— Так, знаете, чтобы чего-нибудь…

— Э! полноте; ведь это с печатанного, да и вы можете сказать, что это я вам дал.

— Да-с, могу… покорно благодарю, покорно благодарю, — лепечет встречный, упрятывая в карман своих шаровар статью, переписанную душистой ручкой Ноточки.

— Эй вы! Петр Егорович! а Петр Егорович! — кричит Афанасий Васильевич, отпустив от себя соседа шагов на пятнадцать. Сосед оборачивается.

— Поскорее, — кричит Афанасий Васильевич.

— Чего-с? — кричит сосед, делая из горсти павильон над своим ухом.

— Поскорее, говорю.

— Что? — Сосед решается приблизиться к Афанасию Васильевичу и опять повторяет: “Что скорее?”

— Переписывайте-то скорее, — говорит Афанасий Васильевич, интересничая и понижая голос.

— А! Я скоро, скоро. А вы разве здесь не надолго?

— Да вот только людишек обещали поунять; завтра, думаю, все будет готово.

— Бунтуют? — с участием спрашивает встречный сосед.

— Да так, дворов сносить от усадьбы по положению не хотят.

— А все смирно?

— Да как вам сказать… Так вы поскорее, пожалуйста.

— Извольте, извольте-с. — Соседи расходятся.

— А позвольте узнать, Афанасий Васильевич, — говорю я после этой сцены, — отчего вы уверены, что “Современник” приостановлен вследствие статьи о бюджете?

— А то вследствие чего же-с? — задорно спрашивает меня Афанасий Васильевич.

— Да я этого не знаю.

— А! то-то и есть. А я знаю, что за эту статью.

— Не верится.

— Отчего же это вам не верится?

— Да оттого, что я статью эту знаю, и ничего в ней нет такого, что могло бы навести на ваши заключения.

— Нет-с, уж вы этого, пожалуйста, не говорите! Пожалуйста, не говорите этого! Я уж наверно знаю, н-а-в-е-р-н-о-е-с з-н-а-ю!

— А скажите, правда ли, что “Современник” запрещен за статью о студентах? — спрашивает меня офицер квартирующего в — ской губернии полка. Я ему говорю, что не знаю.

— Нет, это наверно, — говорит офицер, — у нас и статья эта списана.

— Ах, à propos! [5] Кстати (Франц.) “Современник” за что запрещен? — говорит золотушная дочка — ского губернатора.

— Не знаю, за что именно.

— Vraiment? [6] В самом деле? (Франц.)

— Право, не знаю.

— За статью Филиппова о русских законах?

— Не знаю.

— Да это наверно. Мне из Петербурга писали.

И все знают наверно… Ну, что с ними станешь делать. Пусть учатся переписывать: им это полезно, и “Современнику” тоже.

Поезд из Вильна в Гродно отходит в 3-м часу ночи, но билеты пассажирам в Вильно дают только до первой станции, до Ландварова, и багаж тоже берут только до этой станции. Вот уж порядок! Ночью извольте на промежуточной станции толкаться за билетом, отыскивая свой багаж, снова его взвешивать и сдавать.

В вагонах нет места. В 1-м классе меня пхнули в купе к даме, обложенной тремя спящими детьми, которые, по ее показанию, нездоровы. Уселся кое-как в уголке. Дама совсем в особенном роде: зевает, как сытый волк, и ничего не говорит, кроме показания о болезни своих детей, сделанного в момент моего вступления в купе.

Наконец Ландварово. Господи! отпусти французское жестокосердие, устроившее эту станцию. Ни угла теплого, ни мебели, ни места присесть, словом, ничего. Двери с разбитыми стеклами или вовсе еще без стекол; пронзительный холодный ветер свищет по зале, мужчины кричат, женщины суетятся, ищут оттертых толпою детей, дети плачут, не находя матерей. Все недовольно, все торопятся, боясь опоздать, и никто не находит удовлетворения ни одному из самых умеренных и самых справедливых требований пассажира. Я теперь понимаю озлобление русской публики против администрации обворожительных сотрудников рыцаря Бларамберга; искренно желаю ему получить насморк и усаживаюсь на моем саквояже на платформе, потому что в залу нельзя пролезть.

На ландваровской платформе мне приходит на память один недавно скончавшийся даровитый русский публицист, либерал и радикал. Он, говоря притчами, сказал раз, что неблагоразумно, едучи из Москвы в Петербург, брать билет до промежуточных станций. Нетерпеливцам это очень понравилось, и они не раз замечали постепеновцам, что они портят дело, предъявляя требования на билеты до промежуточных станций. Французский рыцарь г. Бларамберг дает возможность отвечать на вопрос покойного радикала. Не возьмете у него билета из Вильна до Ландварова, не попасть нам и в Варшаву, стоящую в конце пути. Вот зачем люди сообразительные и берут билеты до промежуточной станции, когда нельзя получить их на целый путь, и упрекать их, кажется, не в чем.

Дойдя до такого заключения, я чихнул. Это с одной стороны значит, что мои заключения справедливы, а с другой, что я получил насморк, который по всей справедливости должен был бы идти г. Бларамбергу с товарищи.

Забыл сказать, что в виленском амбаркадере я видел несколько экземпляров бларамберговской креатуры в самом печальном настроении. Бедняжки жалуются на сокращение штатов и на покушение удалить тех из них, которые не понимают ни по-русски, ни по-польски. Какая несправедливость! И эти русские и литвины не позаботятся изучить французский язык, чтобы спасти остатки полчищ, приведенных в Россию рыцарем Бларамбергом! Истинное варварство!.. А пора поспустить этих господ с рук, и очень пора: скверно распоряжаться мы и сами умеем, и берем за это гораздо дешевле.

После суеты и торопливых хлопот о билетах и багаже нас усадили в вагоны и объяснили, что поезд пойдет еще через час. Ну, вот и прекрасно. В купе, занятом мною и двумя моими сопутниками, садится некая персона, состоящая на службе по железной дороге, и гвардейский офицер, следующий с командою в Варшаву. По поводу шляхты мы с К—м заговорили о взглядах Риля на умственный пролетариат. Разговор идет по-польски. Офицер, услыхав несколько раз упомянутое имя Риля, спрашивает меня по-русски: “А что, его родные были тогда в Варшаве?”