Николай Лесков - Из одного дорожного дневника

— Надо.

— Самовар надо?

— Надо.

Абрам заворачивается, но, взявшись за дверную ручку, опять останавливается и с скоромною миною вполголоса спрашивает: “Може еще что надо?”

— Иди, иди, — говорю я, — давай самовар.

— Зараз, зараз, — и Абрам исчезает.

Мой товарищ отправился по делам, а я достал из чемодана книжку и уселся за самовар.

— Булки надо? — спрашивает Абрам.

— Дай.

— Ой, когда б пан знал, сколько я имею клопот, — сказал Абрам, кладя булку на грязную тарелку.

— А еще сам себе сочиняет лишние хлопоты.

— Как лишние хлопоты?

— Да редкости там какие-то откапываешь.

— О! я рад служить добрым панам, когда видите, — произнес он, понижая голос, — был у нас театр. В теперешних часах, на том театре никого не осталось, только одна актерка заболела в те поры и не выехала. Ай, что то за пекность! Что то за милютка!

Абрам делал такие рожи, что я невольно расхохотался.

— Ой, пан, смеешься, а як бы увидел, то… — Абрам поцеловал кончики своих замазанных пальцев, защурил глаза и поднял кверху всю свою рожицу.

— То нужда, нужда ее теперь до того допроводила, а прежде она ай, ай, ай, какая была пани; але нехай и теперь пан посмотрит.

— Ну, ладно, ладно, иди себе с Богом.

— Я пану расскажу, — снова начал Абрам, — она замужняя.

— Да что мне до нее?

— Ну! я только так говорю, замужняя, а не какая-нибудь. Только не хочет жить с мужем.

— А удалилась под твою протекцию.

— Хм! — Абрам засмеялся. — Пан жартуешь с моей протекции, а Абрамку по цалым свете знают.

— Полно врать.

— Далибуг, что знают. От нехай же ну пан спытает об Абрамке в Варшаве, чи в Кракове, — везде знают.

— Уйди, пожалуйста, Абрам!

— Пан мне не верит.

— Уйди, Абрам!

— Абрамка! Абрамка! — кричит кто-то с галереи.

— О! сколько я маю клопот, — сказал Абрам и потел за дверь.

Что это за люди, эти еврейские факторы и слуги в заездах?

Объездил весь город. Спускался к Неману под мост железной дороги. Мост очень красив, но ужасно высок, и выгрузка товаров, передаваемых с судов на железную дорогу, очень неудобна. Здешние суда “вицины” очень длинны и едва ли удобны для плавания по такой реке, как Неман. Вся поездка по целому Гродну стоила мне в 60 копеек. Гостиниц здесь видел только две: “Hotel Warszawsky” и “Hotel Krakowsky”; зашел в один — очень уж грязно, пошел в другой — еще грязнее. За столом застал до 40 человек в чемарках, казакинах с усами, с бородами и без усов и без бород. Разговор беспрестанно пересыпается именами Андрея Замойского и маркиза Виелопольского.

В половине обеда вошли два армейские офицера: один высокий угреватый блондин, другой черненький с кошачьей физиономиею.

— Ей ты, пан! Давай обедать! — крикнул угреватый лакею в засаленной чемарке.

— Zaraz, pane! [11] Сейчас, господин! (Польск.)

— Я знаю твой зараз, а ты давай сейчас!

— Сичас, сичас, — заговорил лакей, метнувшись к буфету.

— Ей ты, пан! если ты пан, так давай есть, — закричал черномазый офицер пробегавшему с тарелками лакею.

— Zaraz, zaraz, daisz. [12] Сейчас, сейчас, дам (Польск.)

— Пан! Тоже откликается, — заметил угреватый.

— У них всякий черт пан, — заметил черномазый.

Несколько человек переглянулись и опять утупились в свои тарелки.

Я окончил свой обед и отправился спать в отель “Эстерки”. В нумере у меня холод ужасный, и полученный в Ландварове насморк ожесточается.

В ожидании К—ча, который хотел прийти в 5 часов, чтобы показать мне исторические памятники Гродна, я завернулся в шинель и лег в постель. По мере того как я согревался, меня стал одолевать сон, и я проснулся, когда было уже темно. В соседнем нумере налево горели свечи, и свет сквозь дверные щели падал двумя яркими полосками на пол моей комнаты. Я очень люблю сумерки, когда остатки дневного света еще борются с ночною тьмою; спешить же было некуда, и потому я не встал с своей согревшейся постели. Szara godzina, серый час, как называют поляки сумеречный час, необыкновенно располагает к мечтам и воспоминаниям. У меня немного воспоминаний, но, тем не менее, они мне приятны. Под звуки свежих женских голосов моих соседок я вспомнил другой полупольский город, стоящий не в холодной Литве, а в роскошной Украине; вспомнил маскарады, желтый дом, комнатку над брамой (воротами), белокурые локоны на миловидном личике и коричневое платьице на стройном стане. Потом пошли другие воспоминания, розы смешались с шипами; потом розы совсем куда-то запропастились и остались одни иглы, все иглы, иглы, и вот я одинокий и разбитый лежу в холодной комнате литовского заязда и волей-неволей слушаю разговор двух польских помещиц, рассуждающих о приданом. Приданое! Какое это странное слово, думаю я, и снова чувствую, что меня одолевает дремота.

— Зося (Соня)! сердце мое! ты ли это? — весело вскрикнули обе мои соседки, и я опять возвратился к бдению.

— Вот же видите, что я, — немного разбитым, но симпатичным голосом отвечала гостья. — Здравствуйте, тетя, здравствуй, Ксаверна! Поздравляю тебя с женихом; дай Бог тебе много, много счастья!

Послышались частые и долгие поцелуи.

— Зачем? зачем? — говорила гостья.

— Ну, позволь, Зося. Ты ее старше, она любит и уважает тебя; отчего же ей не поцеловать твою руку?

Опять послышался поцелуй, другой, третий, вздох, опять поцелуй и опять вздох.

— А ведь я прямо к вам, тетя! — заговорила снова гостья.

— И прекрасно, и прекрасно; поговорим, поболтаем, посмеемся, поплачем, — так, что ли? Поплакать ведь есть о чем, а?

— Нет, тетя, все слава Богу.

— У тебя всегда слава Богу. Ксаверна, скажи, ну, сердце мое, чтобы Зосе дали чаю. Я думаю, девочку-то ты зазнобила?

— Где ж там зазнобила! Две мили разве далеко? Она, моя малюська, прижалась и вот до сих пор спит.

— Дай же, я составлю ей креселки да положу подушек.

Послышалось движение кресел к самым моим дверям, потом перебили подушки, и молодая женщина уложила на них спящего ребенка.

— Ну, что же, Ксаверна, счастлива ты, мой ангел?

— Счастлива, очень счастлива, Зосю, — отвечает младшая из моих соседок молодым, почти детским голосом.

— Любите друг друга?

— О уж, что любят, то и говорить нечего, — отвечает старшая.

— Дай же, Боже, чтобы этой любви вам стало навеки.

— Добрая ты, Зося, — отвечает опять молодой голосок, и раздается звучный, искренний поцелуй.

— Скажи же ты нам, как ты узнала, что мы здесь? — спросила старшая соседка гостью.

— Я вчера посылала Яна (Ивана) в город, и он вас встретил и сказал мне.

— Зачем же он не зашел ко мне?

— Я его наскоро посылала, тетя; он спешил.

— Иезус, Мария, так уж спешил, что и слова не мог выговорить! Что это за спех такой?

— Я его в аптеку посылала.

— Разве кто болен был? Муж, что ли, у тебя болен?