Лев Толстой - Том 3. Произведения 1857-1863 гг

— Слышь, играют, — сказала старуха.

Хоровод с песнями приближался по дороге, за оврагом краснелась толпа баб и девок. Плотник пошел за угол.

Из-под горы поднимался мужик с поля. Он сидел боком на лошади, запряженной в сохе, жеребенок-стригун бежал сзади. Мужик этот [был] Гараська, старший сын старика Капыла. Герасим с утра выехал в поле, на дальнюю пашню. У них там три осьминника было незапаханных, и отец велел ему их запахать до вечера, а коли тяжело кобыле будет, так хуть 2. Герасим выехал рано; пашня была на западе с сырцой; сошники он переладил и поперил дома и к вечеру запахал все три. Кто сам не пахал, тот не знает, как тело легко и душа весела, когда от зари до зари, один, борозда за бороздой, подвигался на пашне, и работа спорилась, и дошел до другого края, и борозда скосилась на угол, и уголок вывертел и подвязал сволока, подстелил под ж… армяк и вовремя поехал к дому, по пыли дороги бороздя за собой две черты сволоками, и по дороге домой со всех сторон попадаются мужики и бабы, и со всеми весело шутится, как знаешь, что дело сделано, на пашню ворочаться уже незачем до Ильина дни.

Герасим побалтывал ногой, обутой новым лаптем, по оглобле и пел песню. Завидев хоровод баб, он почесал голову, замолчал и усмехнулся. Хоть и женат был Герасим, а любил баб молодых. Увидав плотника, Герасим скинул поджатую ногу с спины лошади и соскочил. «А! Лизун! <���черт тебя возьми, что рано с работы сошел, аль домой> курвин сын, аль расчет взял, косушку поставить хочешь! — Герасим засмеялся и треснул Лизана по спине кнутовищем, — то-то бы выпили, <���умаялся целый день пахамши> с работы-то».

Это было в субботу в самые петровки. Уборка сена была такая, что старики не запомнят. Не сено, а чай в стога клали. Крестьянские луга почти все были убраны, оставался один Кочак. Не больше как на день миру косьбы. Господские луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такие красные, жаркие, — что с утра по росе подкосят, к вечеру в валы греби, а на другой день хоть в стога кидай, и на небе ни тучки. А все народ, сколько мог, торопился за погоду убираться. И приказчик очень хлопотал барское убирать, с утра до ночи с бабами, красный стал, пот градом катится, рубаха расстегнута, все кричит, все с палкой около баб ходит, с тела спал. Хоть не свое, а хозяйственное дело, как возьмешься за него, так не заснешь покойно, покуда не кончишь. Не ты дело делаешь, а дело тебя за собой тянет. Бог же дал в это лето, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возов по 6 убрали, да еще в Кочаке такая трава стояла, что на низу не пролезешь. Кроме покосов, тут же и пахота подоспела, а пахота крепка была, так что кто за погодой не успел, так сошники ломали и лошадей надсаживали на пашне.

В селе целый день было пусто, все были на работе, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи с малыми ребятами. Только на барском дворе, за прудом, народ дома был. Там, известное дело, как господа дома, — покос не покос, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые — все одно дело делают. Дело не делай, а от дела не бегай.

Пастухи свое время не пропустят; только солнышко стало за лес закатываться, уж завиднелась пыль по большой дороге и заслышалась скотина. Скотина ходила по отаве и в неделю совсем другая стала — повеселела. Скотина в деревне все одно что часы в городе. Прогнали скотину, значит, пора и всем домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и поехали домой из денного. Бабы на барщине у выборного отпросились и с граблями за плечами пошли хороводом к дому. Мужики, кто дома на своей пашне пахал, подвязали сволоки, перевернули сохи и поехали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой, у богатых мужиков бабы покидали дров в печурку, чтоб согреть похлебку на ужин.

Немного найдется в мировой литературе писателей, которые с таким бесстрашием, постоянством и страстностью, как Толстой, пытались «дойти до корня», постигнуть смысл жизни.

«…Мне трудно понять себя таким, каким я был год тому назад», — признавался великий художник, будучи тридцатипятилетним зрелым человеком. В этом признании отразилась поразительная способность Толстого к постоянному развитию и духовному росту.

В своей работе о Толстом Бунин со слов очевидца приводит разговор писателя с Софьей Андреевной, на упрек которой: «Ну, да, ты ведь постоянно так: нынче одно, завтра другое, все меняешь свои убеждения», — Толстой отвечал: «Всякий должен их менять, стремиться к лучшим». [70] И. А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9. М., «Художественная литература», 1967, с. 67.

Неизменное стремление к постижению смысла жизни, сохраненное Толстым буквально до самой смерти, и было его «сокрытым двигателем». В отличие от писателей, искавших свое место в литературе, он искал себя в жизни. «Художественное произведение, — писал Толстой в Дневнике 23 марта 1894 года, — есть то, которое заражает людей, приводит их всех к одному настроению. Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к одному и тому же настроению, как дело жизни и, под конец, целая жизнь человеческая. Если бы столько людей понимали все значение и всю силу этого художественного произведения своей жизни!.. А то мы лелеем отражение жизни, а самой жизнью пренебрегаем». [71] Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90-та томах, т. 52. М., 1952, с. 113. В дальнейшем ссылки на это издание даются лишь с указанием тома и страницы. Понимание жизни как творчества позволило Толстому до конца дней сохранить действенность художественного таланта.

Та же причина предопределила изначальный и глубокий жизнеутверждающий пафос произведений Толстого, убежденного, что пессимизм, то есть отрицание жизни, и творчество несовместимы, поскольку жизнь и есть первоначало искусства.

«Я полагаю, — писал Л. Толстой, — что задача пишущего человека одна: сообщить другим людям те свои мысли, верования, которые сделали мою жизнь радостною» (т. 64, с. 40).

Поэтому, когда Толстой терял смысл жизни, он оставлял перо, искал в жизни новые ценности, и только обретя их, возвращался к литературе и создавал новые шедевры: так было с «Войной и миром, так было и со «Смертью Ивана Ильича». Дважды, в конце 50-х и в конце 70-х — начале 80-х годов, писатель пережил кризис мировоззрения, и в обоих случаях изменению литературной позиции предшествовало изменение образа жизни.

Произведения, входящие в настоящий том (1857–1863), отличаются отсутствием видимого единства, тематическим и жанровым многообразием. Поразительно и то обстоятельство, что столь различные по материалу и идеям произведения, как «Альберт» и «Казаки», «Люцерн» и «Поликушка», «Семейное счастие» и «Декабристы», нередко писались почти одновременно.