Лев Толстой - Том 9. Анна Каренина

И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины.

Так как смолоду у него была способность к живописи и так как он, не зная, куда тратить свои деньги, начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас желаний, который требовал удовлетворения.

У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический жанр или реалистический, он принялся писать. Он понимал все роды и мог, вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что oн напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду. Так как он не знал этого и вдохновлялся не непосредственно жизнью, а посредственно, жизнью, уже воплощенною искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и так же быстро и легко достигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот род, которому он хотел подражать.

Более всех других родов ему нравился французский, грациозный и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме, и портрет этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.

Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.

Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.

— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.

— Видел, — отвечал Голенищев. — Разумеется, он не лишен дарования, но совершенно фальшивое направление. Все то же ивановско-штраусовско-ренановское отношение к Христу * 7 …ивановско-штраусовско-ренановское отношение к Христу… — В 1858 г. в Петербурге была выставлена картина А. А. Иванова (1806–1858) «Явление Христа народу». С этого времени начались попытки изображать Христа «как историческое лицо» (т. 65, с. 124). За Ивановым последовали И. Н. Крамской («Христос в пустыне»), M. M. Антокольский («Христос»). Так возникла «историческая школа», по-новому взглянувшая на традиционные церковио-религиозные сюжеты и давшая первую идею Христа «более человечественного, чем небесного» (В. В. Стасов. Собр. соч., т. 3. СПб., 1894, с. 516). К «исторической школе» в философии и истории Толстой причислял также немецкого исследователя Давида Штрауса (1808–1874), автора «Жизни Иисуса», и французского критика и философа Эрнеста Ренана (1823–1892), автора «Истории происхождения христианства». В 70-е годы к «ивановско-штраусовско-ренановскому направлению» Толстой относился отрицательно: «Для нас из христианства все человеческие унижающие реалистические подробности исчезали потому же… почему все исчезает, что не вечно» (т. 62, с. 414). и религиозной живописи.

— Что представляет картина? — спросила Анна.

— Христос пред Пилатом. * 8 Что представляет картина?.. — Христос пред Пилатом… — В 1872 г. была впервые выставлена картина И. Н. Крамского (1837–1887) «Христос в пустыне». В 1873 г. произошла встреча Толстого с Крамским в Ясной Поляне. Крамской тогда обдумывал новый замысел: «Хохот» («Осмеяние Христа»). По-видимому, он рассказывал об этом и Толстому. Сюжет картины Михайлова «Христос перед судом Пилата» очень близок к замыслу Крамского. «Реализм новой школы» означал прежде всего отказ от традиций «старых мастеров», которые изображали преимущественно «святых, мадонну и Христа как бога». «Так шло до последнего времени, когда начались попытки изображать его как историческое лицо («Литературное наследство», т. 37–38, с. 257). Толстой считал этот путь ошибочным. «Я полагаю, — говорит в романе Голенищев, — что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше… и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую». Толстой высоко ценил картину H. H. Ге (1831–1894) «Что есть истина?» (1890), которая тоже была вариацией на тему «Христос перед судом Пилата». Но в этой картине он находил не церковное и не историческое, а нравственное толкование сюжета (т. 65, с. 124). Христос представлен евреем со всем реализмом новой школы.

И, вопросом о содержании картины наведенный на одну из самых любимых тем своих, Голенищев начал излагать:

— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлотту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, и потом…

— А что же, правда, что этот Михайлов в такой бедности? — спросил Вронский, думая, что ему, как русскому меценату, несмотря на то, хороша ли, или дурна его картина, надо бы помочь художнику.

— Едва ли. Он портретист замечательный. Вы видели его портрет Васильчиковой? Но он, кажется, не хочет больше писать портретов, и потому, может быть, что и точно он в нужде. Я говорю, что…

— Нельзя ли его попросить сделать портрет Анны Аркадьевны? — сказал Вронский.

— Зачем мой? — сказала Анна. — После твоего я не хочу никакого портрета. Лучше Ани (так она звала свою девочку). Вот и она, — прибавила она, выглянув в окно на красавицу итальянку-кормилицу, которая вынесла ребенка в сад, и тотчас же незаметно оглянувшись на Вронского. Красавица кормилица, с которой Вронский писал голову для своей картины, была единственное тайное горе в жизни Анны. Вронский, писав с нее, любовался ее красотой и средневековостыо, и Анна не смела себе признаться, что она боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала и ее и ее маленького сына.