Лев Толстой - Том 18. Избранные письма 1842-1881

Жалко, что вы свои статьи печатаете в «Гражданине» * . Правда, что все эти газетные фирмы, с своими различными характерами, одинаково противны, но в «Гражданине» есть что-то ребяческое по глупости, но не по невинности, и вместе с тем фальшиво-восторженное, христианско-аристократическое.

Что вы скажете о рожестве? Буду ждать с волнением вашего ответа. Только вы обязаны будете становиться на стул и убирать елку и привязывать ленточки к конфетам.

Кажется, мы не минуем Голохвастовых, и жена звала их, если уже не может чаша сия идти мимо — приехать на рожество. Я не в смысле привлечения вас пишу это, но чтобы вы знали, что вас ждет. Он мил, но она несносна, и она литература * и немножко «Гражданин», только без христианства. «Все люди — воры, кто не украл, то вор отрицательный» * . Вы не поверите, как этот пример мне многое объяснил. Бросьте литературу совсем и пишите философские книги. Кому же писать? Кто же скажет, что мы думаем?

И Авсеенки должны молчать, а если перетолкуют по-своему, то только сами осрамятся.

Надеюсь, до свиданья.

Ваш всей душой Л. Толстой.

1876 г. Декабря 6...7? Ясная Поляна.

Письмо ваше с стихотворением * пришло ко мне с тою же почтой, с которой привезли мне и ваше собрание сочинений * , которое я выписывал из Москвы.

Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звезды. И особенно хороша последняя строфа.

Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 к.

Это побочный, но верный признак поэта.

С вашими стихотворениями выписал я Тютчева, Баратынского и Толстого. Сообществом с Тютчевым, я знаю, что вы довольны. Баратынский тоже не осрамит вас своей компанией; но Толстой — ужасен. Я открыл его в разных местах, и одно хуже другого. Например, картина ночи «не скрипят в сенях ступени» * . Отчего же не сказано, что не хрюкают в хлеве свиньи? И все в том же роде. А какое издание и как много. Я поскорее упаковал его и отослал назад * .

Баратынский настоящий, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасные вещи. Один стих:

стоит дороже всех драм Толстого.

Я понемножку начал писать и доволен своей судьбой.

У меня, к сожалению, в Москве никого нет вам подходящего * . Дьяков теперь у нас, но будет в Москве и у вас.

Ваш Л. Толстой.

1876 г. Декабря 19...21. Ясная Поляна.

Посылаю вам, дорогой Петр Ильич, песни * . И я их еще пересмотрел. Это удивительное сокровище — в ваших руках. Но, ради бога, обработайте их и пользуйтесь ими в моцарто-гайденовском роде, а не бетховено-шумано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного, роде. Сколько я не договорил с вами! * Даже ничего не сказал из того, что хотел. И некогда было. Я наслаждался. И это мое последнее пребыванье в Москве останется для меня одним из лучших воспоминаний.

Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как этот чудный вечер. И какой милый Рубинштейн! * Поблагодарите его еще раз за меня. Он мне очень понравился. Да и все эти жрецы высшего в мире искусства, заседавшие за пирогом, оставили мне такое чистое и серьезное впечатление. А уж о том, что происходило для меня в круглой зале, я не могу вспомнить без содрогания. Кому из них можно послать мои сочинения, то есть у кого нет и кто их будет читать?

Вещи ваши еще не смотрел * , но, когда примусь, буду — нужно ли вам, или не нужно — писать свои суждения и смело, потому что я полюбил ваш талант. Прощайте, дружески жму вашу руку.

Ваш Л. Толстой.

Про какой портрет мне говорил Рубинштейн? * Ему я рад прислать, попросив его о том же, но для консерватории это что-то не то.

1877 г. Января 10...11. Ясная Поляна.

Дорогой Афанасий Афанасьевич!

Повинную голову ни секут, ни рубят! А я уж так чувствую свою голову повинною перед вами, как только можно. Но, право, я в Москве нахожусь в условиях невменяемости. Нервы расстроены, часы превращаются в минуты, и, как нарочно, являются те самые люди, которые мне не нужны, чтобы помешать видеть того, кого нужно * . Но, пожалуйста, не наказывайте меня за мою вину, во-первых, тем, чтобы не извинить меня перед любезным Дмитрием Петровичем * , во-вторых, тем, чтобы не писать мне; в-третьих, и главное — чтобы не исполнить ваше намерение, если оно не изменилось — побывать у нас из Москвы.

На праздниках у нас был Страхов, и вам, верно, икалось — мы часто поминали вас, и ваши слова, и мысли, и ваши стихи. Последнее «В звездах» я прочел ему из вашего письма, и он пришел в такое же восхищение, как и я. В «Русском вестнике» перечли мы его с женою еще. Это одно из лучших стихотворений, которые я знаю * .

С Страховым же я всегда говорю часто про вас, потому что мы родня все трое по душе.

Что ваша служба? * Есть ли надежда на награду? Что Петр Афанасьевич? * Нет ли известий? Передайте наш поклон Марье Петровне и Оленьке и не забывайте меня и не сердитесь и любите так же, как мы вас любим.

Ваш Л. Толстой.

1877 г. Января 25…26. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаич, очень вам благодарен за известие о жене и за ваши заботы о ней * . Я очень доволен. Боткин не нашел в ее состоянии ничего опасного, а я, должен признаться, уже пережил в воображении такие ужасы. Она приехала веселая, оживленная и с такими хорошими вестями.

Успех последнего отрывка «Анны Карениной» тоже, признаюсь, порадовал меня * . Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какой-то самому мне почти непонятный выбор. Это я пишу искренно, потому что вам, и тем более, что, послав на январскую книжку корректуры * , я запнулся на февральской книжке * и мысленно еще только выбираюсь из этого запнутия. Тургенева я не читал * , но истинно жалею, судя по всему, что слышу, что этот ключ чистой и прекрасной воды засорился такой дрянью. Если бы он просто вспомнил какой-нибудь свой день подробно и описал бы его, все бы пришли в восхищенье.

Как ни пошло это говорить, но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество-не лгать.

В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается.