Иван Бунин - Том 1. Стихотворения. Рассказы

Задумчивая женщина прижала
Платок к губам; у мерзлого окна
Сидит она, спокойна и бледна.
Взор устремив на тусклый сумрак зала,
На одного из штатских игроков,
И чувствует он тьму ее зрачков.
Ее очей, недвижных и печальных,
Под топот пар и гром мазурок бальных.

Немолод он, и на руке кольцо.
Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,
Он мечет зло, со страстью беспокойной.
Вот поднимает желчное лицо, —
Скользит под красновато-черным коком
Лоск костяной на лбу его высоком, —
И говорит: «Ну что же, генерал,
Я, кажется, довольно проиграл? —

Не будет ли? И в картах и в любови
Мне не везет, а вы счастливый муж.
Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж?
Порой и я люблю волненье крови», —
С усмешкой отвечает генерал.
И длится штос, и длится светлый бал…
Пред ужином, в час ночи, генерала
Жена домой увозит: «Я устала».

В пустом прохладном зале только дым,
И столовых шумно, говор и расспросы.
Обносят слуги тяжкие подносы,
Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»
Муж и жена — те в темной колымаге
Спешат домой. Промерзлые сермяги.
В заиндевевших шапках и лаптях,
Трясутся на передних лошадях.

Москва темна, глуха, пустынна, — поздно.
Визжат, стучат в ухабах подреза,
Возок скрипит. Она во все глаза
Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной,
кудрявится деревьев серых мгла
И мелкие блистают купола…
Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!
Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»

Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный
 Пал на колени народ:
Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый,
 В солнечном блеске грядет.

Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий,
 Горе тебе, Илион!
Ревом жрецов и народными кликами дикий
 Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён.

Черный бархатный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной?

За окном свет и зной, подоконники ярки,
Безмятежны и жарки последние дни,
Полетай, погуди — и в засохшей татарке,
На подушечке красной, усни.

Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля!

Настанет день — исчезну я,
А в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку —
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.

И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно
И море ровной синевой
Манить в простор пустынный свой.

Вечерних туч над морем шла грядя,
И золотисто-серыми столпами
Стояла безграничная вода.
Как небеса лежавшая пред нами.
И ты сказал: «Послушай, где, когда
Я прежде жил? Я странно болен — снами,
Тоской о том. что прежде был и бог…
О, если б вновь обнять весь мир я мог!»

Ты верил, что откликнется мгновенно
В моей душе твой бред, твоя тоска.
Как помню я усмешку, неизменно
Твои уста кривившую слегка.
Как эта скорбь и жажда — быть вселенной,
Полями, морем, небом — мне близка!
Как остро мы любили мир с тобою
Любовью неразгаданной, слепою!

Те радости и муки без причин,
Та сладостная боль соприкасанья
Душой со всем живущим, что один
Ты разделял со мною, — нет названья,
Нет имени для них, и до седин
Я доносу порывы воссозданья
Своей любви, своих плененных сил…
А ты их вольной смертью погасил.

И прав ли ты, не превозмогший тесной
Судьбы своей и жребия творца,
Лишенного гармонии небесной,
И для чего я мучусь без конца
В стремленье вновь дать некий вид телесный
Чертам уж бестелесного лица.
Зачем я этот вечер вспоминаю,
Зачем ищу ничтожных слов, — не знаю.

Колоса мелкий снег взрывали и скрипели,
Два вороных надменно пролетели,
Каретный кузов быстро промелькнул,
Блеснувши глянцем стекол мерзлых,
Слуга, сидевший с кучером на козлах,
От вихрей голову нагнул,
Поджал губу, синевшую щетиной,
И ветер веял красной пелериной
В орлах на позументе золотом…
Все пронеслось и скрылось за мостом,
В темнеющем буране… Зажигали
Огни в несметных окнах вкруг меня,
Чернели грубо баржи на канале,
И на мосту, с дыбящего коня
И с бронзового юноши нагого,
Повисшего у диких конских ног,
Дымились клочья праха снегового…

Я молод был, беспечен, одинок
В чужом мне мире, сложном и огромном.
Всю жизнь я позабыть не мог
Об этом вечере бездомном.

Тихой ночью поздний месяц вышел
 Из-за черных лип.
Дверь балкона скрипнула, — я слышал
 Этот легкий скрип.
В глупой ссоре мы одни не спали,
 А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
 В этот сладкий час.
Нам тогда — тебе шестнадцать было,
 Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
 Дверь на лунный свет?
Ты к губам платочек прижимала,
 Смокшийся от слез,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
 Шпильки из волос,
У меня от нежности и боли
 Разрывалась грудь…
Если б, друг мой, было в нашей воле
 Эту ночь вернуть!

Помпея! Сколько раз я проходил
По этим переулкам! Но Помпея
Казалась мне скучней пустых могил,
Мертвей и чище нового музея.

Я ль виноват, что все перезабыл:
И где кто жил, и где какая фея
В нагих стенах, без крыши, без стропил,
Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!

Я помню только древние следы,
Протертые колесами в воротах,
Туман долин, Везувий и сады.
Была весна. Как мед в незримых сотах,
Я в сердце жадно, радостно копил
Избыток сил — и только жизнь любил.

Качка слабых мучит и пьянит.
Круглое окошко поминутно
Гасит, заливает хлябью мутной —
И трепещет, мечется магнит.

Но откуда б, в ветре к тумане,
Ни швыряло пеной через борт,
Верю — он опять поймает Nord.
Крепко сплю, мотаясь на диване.

Не собьет с пути меня никто,
Некий Nord моей душою правит,
Он меня в скитаньях не оставит,
Он мне скажет, если что: не то!

Проносились над островом зимние шквалы и бури
То во мгле и дожде, то в сиянии влажной лазури,
И качались, качались цветы за стеклом,
За окном мастерской, в красных глиняных вазах, —
От дождя на стекле загорались рубины и алмазах
И свежее цветы расцветали на лоне морском.
Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,
Градом сек по стеклу — и опить были ярки и сини
Средиземные зыби, глядевшие в дом,
А за тонким блестящим стеклом,
То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,
И золотой пустоте голубой высоты,
Все качались, качались дышавшие морем цветы.
Проносились февральские шквалы. Светлее и жарче сияли
Африканские дали,
И утихли ветры, зацвели
В каменистых садах миндали,
Появились туристы в панамах и белых ботинках
На обрывах, на козьих тропинках —
И к Сицилии, к Греции, к лилиям божьей земли.
К Палестине
Потянуло меня… И остался лини, пепел в камине
И опустевшей моей мастерской,
Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне мирской.