Сергей Мстиславский - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

В одиннадцать снова затрещали пулеметы и ружья. Ударила с Петропавловской пушка, за нею вторая, третья. И с площади дошел штурмующий крик. Дронов припал к окну. Но не успел он выпустить вторую обойму, как кто-то тронул его за плечо. Обернулся: Вавилов.

Вавилов сказал совершенно спокойно:

— А ну-ка, отдай винтовку.

Дронов кинул взглядом вокруг. В-зале были солдаты и матросы. Гатчинцы стояли уж без винтовок, подняв послушливо руки. Их сдвинули в угол. Ротный прошептал, стиснув зубы:

— Чистая работа: и с фронта, и в тыл.

И скривился весь… покойницким траншейным оскалом.

Где-то далеко хлопали двери, стучали шаги и приклады. Стрельба смолкла, опять только редкие одиночные выстрелы, да бьют салютом — должно быть, холостыми, разрывов не слышно, — пушки с крепости и «Авроры». А от площади морским немолчным прибоем колышет дворцовые стены радостный, победный тысячеголосый крик.

"Расстреляют. Не иначе. Ведь взяли с оружием в руках".

Ввели еще пленных: юнкера и ударницы.

Ударницы плакали, кто тихо, кто и вовсе навзрыд.

— Обманом заманил паскудыш этот, Керенский… На парад будто… Ежели б знали, разве пошли бы? Дронов махнул рукой и сел на паркет.

— Кончено, стало быть…

Часовые у двери посторонились. Вошел человек, низенький, волосатенький и очкастый, в кожаной куртке, маузер через плечо.

— Правительство, которое вы защищали, арестовано, — сказал он и поправил очки на носу. — Вся власть перешла к Советам…

Он помолчал и повел глазами по сникшим головам: кроме школы прапоров, все остальные — мальчишки и женщины. Дронов не слышал, что еще говорил волосатый в очках: от общего отупения, должно быть, вовсе не стало слуха. И дошло только последнее:

— Пролетарская власть достаточно сильна, чтобы не считаться с вашей кучкой. Мы отпускаем вас — на честное слово. Дайте слово, что больше вы не подымете оружия на советскую власть.

— Даем!

Громче всех взревел это слово Дронов.

Не помня себя, сбежал он по лестнице. И только уже на Морской, оставя далеко позади гудящую вооруженным народом площадь, перевел радостно и вольно дух: "Неужели обошлось?"

Но тотчас опять холодом ожгло мозг: "А дальше? Ленин. Большевистская власть. Стало быть, войне конец. А потом, стало быть, конец офицерству. Стало быть, всему конец. Не быть теперь барином — во веки вечные. Теперь что?.. В деревню, землицу пахать? Так это ж легче — в удавку…"

Он шел все дальше и дальше. Открылась Исаакиевская площадь. Слева, на высоком постаменте, дыбясь вровень крыш крылатой каской и копытами в медный галоп поднятого коня, высился монумент Первому Николаю. За сквером, туманистым и слякотным, темнела гигантским ящиком безглазая громада пустого германского посольства. Справа уходил тусклыми золотыми главами к низко налегшим на город тучам лесами, как костылями, подпертый Исаакий.

Дронов остановился у подъезда «Астории». За стеклами вестибюля гостиницы, сквозь желтые тяжелые штофные занавески скупо и ехидно сквозил приглушенный свет. Заночевать? Куда еще — ночью? Школа рассыпалась, кто куда… В Гатчину? Поезда ж, наверное, не ходят: не такая ночь.

Он поискал звонка, не нашел и ударил в дверь. Раз, другой, крепче. За стеклянным створом замаячила голова, присматриваясь. Голова была в офицерской конногвардейской фуражке. Дронов, не размышляя, поднял руку и отдал честь. Голова приникла к стеклу. Дронов наклонил лицо: в упор глянули четыре напряженных глаза.

Потом заскрипел ключ. Дверь приоткрылась. Дронов оглянулся по сторонам и протиснулся внутрь.

Две лампочки тускло освещали простор помещения. Пальмы. Диваны. Ковры. Столики. И — офицеры. В первый момент Дронову показалось их до ужаса много: у окон, столов, по лестнице, отлогим покатом ступеней уходившей вверх. У конногвардейца, ротмистра, стоявшего перед Дроновым, был револьвер в руке. Ротмистр спросил отрывисто:

— Кто такой? Откуда?

Дронов ответил, вытянувшись во фронт:

— Гатчинской школы прапорщиков. Из Зимнего. Шинель без ремня, ни подсумков, ни винтовки… Стало быть, можно не спрашивать.

Офицеры окружили Дронова.

— Сколько вас там было?.. Эх… шляпы! От голытьбы не отбились!..

Дронов хотел объяснить, как их взяли и почему нельзя было вести оборону, но вместо этого только засопел носом, нудно и тяжело, словно собирался заплакать, и ответил покорно:

— До тысячи человек, надо считать… Что ж это теперь будет, ваше высокородие?..

Конногвардеец ответил на вопрос вопросом:

— Как вы выбрались?

— Отпустили на честное слово.

Дронов оглянулся испуганно, сообразив, что господа офицеры могут поставить в вину нарушение присяги… Но все кругом рассмеялись.

— Всех? Да быть не может!.. Вы слышали, ваше превосходительство?..

Офицерский ряд раздвинулся, и Дронов увидел генерала. Генерал был бледен, ярко рыжела широкая, под царя, борода. Он кивнул Дронову:

— Юнкеров отпустили? Всех?.. Ежели так… можно еще, пожалуй, сыграть партию. Керенский с войсками должен бы уже подойти. И если этих санкюлотов… подогреть с тылу…

Он внимательно осмотрел стоявшего навытяжку Дронова и пошевелил раздумчиво губами:

— Школы прапорщиков? Гатчинский? Это хорошо: генерал Краснов идет именно на Гатчину. Вы останетесь пока здесь, при мне, для связи… прапорщик.

Пра-пра-порщик?

Дронов дрогнул плечами и снова застыл.

Каморку отвели Дронову неважную (собственно, прихожую в парадном генеральском номере), потому что набита была гостиница до отказа: отведена была она для приезжающих с фронта, но в нее перебралось немало и здешних: в казенных квартирах, в соседстве с солдатской казармой, стало небезопасно. Но на помещение не жаловался Дронов. Хотя приказа, собственно, не было, не утерпел он — навел на солдатский свой погон полоску и звездочку, считая, что генерал в ту ночь его произвел в первый, столь желанный и ставший было недосягаемым офицерский чин. И от сознания, что живет он среди господ офицеров и никого, кроме господ офицеров, кругом нет, замирало от радости, несмотря на тревожность неведения — что завтра будет? — дроновское сердце.

Выходить из «Астории» было запрещено. И что в городе делается, Дронов не знал; конногвардеец, тот самый, подробно его допросил в первую ночь и, оставшись, по всей видимости, довольным ответами, оставил его и больше с ним ни о каких делах не разговаривал.

Но 29-го к вечеру генерал, что был здесь, очевидно, за старшего, вызвал Дронова.

— Вот что… прапорщик. Идите сейчас же на Фонтанку, 10, здание Училища правоведения. Там теперь Совет крестьянских депутатов… В его помещении — штаб Комитета спасения родины и революции. Изволили слышать объединение всех партий против большевиков? Так вот. Председатель комитета — Авксентьев, но заворачивает всем некий Абрам Гоц… кругленький такой есть еврейчик… Разыщите этого Гоца и передайте ему от имени красновского штаба, поняли?