В. Розанов - Опавшие листья (Короб первый)

Она вся благородная и «выступающая» (героическая).

Отношение к женщинам (и девушкам) у меня и есть вот это: всегда — к Судьбе их, всегда горячее, всегда точно невидимо за руку я веду их (нить разговора) к забеременению и кормлению детей, в чем нахожу высший идеализм их существования.

Встретясь (тоже в театре) с поэтом С. [159] *…с поэтом С. — Ф. Сологуб. и женой его, которые оба неузнаваемо раздобрели и покрасивели, говорю:

— Вы прежде ходили вверх ногами (декаденты обои), а теперь пошли "по пути Розанова".

— По какому "пути"?

— По самому обыкновенному. И скоро обои обратитесь в Петра Петровича Петуха. [160] Петр Петрович Петух — персонаж из второго тома "Мертвых душ" Н. В. Гоголя. Какой он прежде был весь темный в лице, да и вы — худенькая и изломанная. Теперь же у него лицо ясное, светлое, а у вас бюст вот как вырос.

Они оба сидели немножко грузные. "Совсем обыкновенные".

Оба смеялись, и им обоим было весело.

— Вы знаете, когда прошла (в литературе) молва о вашем браке — многие высказывали тревогу. Он ведь такой жестокий и сладострастный в стихах, и у него везде черт трясется в ступе.

Не забуду ее теплого, теплого ответа. Вдохновенно:

— Добрее моего (имя и отчество) — нет на свете человека, нет на свете человека!! Добрее, ласковее, внимательнее! — Она вся сияла. Сзади был опыт и знание.

Это было поистине чудесно, и чудо сделал "обыкновенный путь". Женщина, сколько-нибудь с умом, выравнивает кривизны мужа, незаметно ведет его в супружестве к идеалу, к лучшему. Ведет его в могущественных говорах и ласках ночью. "Ну! ну!" — и все "помаленьку!" к лучшему, к норме.

Пол есть гора светов: гора высокая-высокая, откуда исходят светы, лучи его, и распространяются на всю землю, всю ее обливая новым благороднейшим смыслом.

Верьте этой горе. Она просто стоит на четырех деревянных ножках (железо и вообще жесткий металл недоступны здесь, как и «язвящие» гвозди недопустимы).

Видел. Свидетельствую. И за это буду стоять.

* * *

Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию, от Петра и до себя.

По великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю; у него нет созданий такой чеканки, как "Песнь о купце Калашникове", — такого разнообразия «эха», как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как "Мертвые души"… У Пушкина даже в отрывках, мелочах и, наконец, в зачеркнутых строках — ничего плоского или глупого… У Толстого плоских мест — множество.

Но вот в чем он их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в "что он сделал", но в "что он хотел".

Пушкин и Лермонтов "ничего особенного не хотели". Как ни странно при таком гении, но — "не хотели". Именно — всё кончали. Именно — закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще "не хочется", хочется "поутру".

Море русское — гладко, как стекло. Всё — «отражения» и «эха». Эхо «воспоминания»… На всем великолепный "стиль Растрелли": в дворцах, событиях, праздниках, горестях… Эрмитаж, Державин и Жуковский, Публичная библиотека и Карамзин… В "стиле Растрелли" даже оппозиция: это декабристы. Тихая, спокойная, глубокая ночь.

Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков… Это пришел Гоголь. За Гоголем всё. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. "Лишние люди". Тоскующие люди. Дурные люди.

Все врозь. "Тащи нашу монархию в разные стороны". — "Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет".

Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уж не "придворный менуэт", а "нравы Растеряевой улицы"… [161] *"Нравы Растеряевой улицы" (1866) — цикл очерков Г. И. Успенского.

Толстой из этой мглы поднял голову: "К идеалу!"

Как писатель он ниже Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но как человек, и благородный человек, он выше их всех… Он даже не очень, пожалуй, умный человек: но никто не напряжен у нас был так в сторону благородных, великих идеалов.

В этом его первенство над всей литературой.

При этом как натура он не был так благороден, как Пушкин. Натура одно, а намерения, "о чем грезится ночью", — другое. О "чем грезилось ночью" — у Толстого выше, чем у кого-нибудь.

* * *

И вся радость ее — была в радости других.

(На слова: "Шурочка, кажется, очень

довольна" — на сон грядущий мне.

Наша общая Мамочка).

* * *

Уважение к старому должно быть благочестиво, а не безумно.

(старообрядцам и канонистам).

* * *

— Что же именно "канонично"?

— Для уважающего Церковь и любящего ее канонично то, что сейчас клонится к благочестию Церкви, к правде ее, к красоте ее, благоустройству ее, к истине ее. К миру, здоровью и праведной жизни верующих. Но для злых, бесчестных и бессовестных, не любящих Церкви и не блюдущих ее, «канонично» то, что "сказали такие, как мы, в равном с нами ранге и чине состоявшие". Для них:

— Не церковь, но — мы.

И на нечестивых безбожников должна быть положена узда. (Гермогенам [162] *Гермоген (Георгий Ефремович Долганов, 1858–1919) — епископ Саратовский и Царицынский, впоследствии Тобольский; требовал отлучения от церкви Розанова, Д. Мережковского, Л. Андреева и других. и Храповицким, — 26 июня 1912 г.).

* * *

Будет больше научности, больше филологии, даже добропорядочности больше будет, но позолоты времен не будет. И не будет вдохновения. Ибо могучие дерева вырастают из старых почв.

(в мыслях о русской реформации).

* * *

Голосок у нее был тоненький-тоненький, слабый-слабый: как у прищемленной птички. И, выпустив несколько звуков, 1–2 строки песни, всегда рассмеется, как чему-то невозможному у себя.

(когда мама в гамаке запела песню, а я, сидя у окна за статьей, услышал).

* * *

В мышлении моем всегда был какой-то столбняк.

Я никогда не догадывался, не искал, не подглядывал, не соображал. Эти обыкновеннейшие способности совершенно исключены из моего существа.

Но меня вдруг поражало что-нибудь. Мысль или предмет. Или "вот так бы (оттуда бы) бросить свет". «Пораженный», я выпучивал глаза: и смотрел на эту мысль, предмет или «от-туда-то» — иногда годы, да и большей частью годы.

В отношении к предметам, мыслям и «оттуда-то» у меня была зачарованность. И не будет ошибкой сказать, что я вообще прожил жизнь в каком-то очаровании.

Она была и очень счастлива и очень грустна.

В сущности, я ни в чем не изменился с Костромы [163] *…с Костромы. — В Костроме Розанов жил до 14 лет в 1859–1870 гг. (лет 13). То же равнодушие к «хорошо» и «дурно». Те же поступки по мотиву «любопытно» и «хочется». Та же, пожалуй, холодность или, скорее, безучастие к окружающему. Та же почти постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет «зацепки» или «повода», чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слез… Та же нежность, только ищущая "зацепки".