В. Розанов - Опавшие листья (Короб первый)

Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть.

Откуда она и в чем, собственно, она состоит?

Мне печально, что все несовершенно: но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам «больно», это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это «больно» проходит нежность. Вещи мне кажутся каким-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. «Неженья» же все вещи в высшей степени заслуживают, и мне решительно ни одна вещь в мире не казалась дурною. Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы "по шёрстке" ("против шёрстки" — ни за что). Поэтому через некоторое «воспитание» (приноровле-ние, привыкание) я мог доходить до влюбления в прямо безобразные и отвратительные вещи, если только они представятся мне под "симпатичным уголком", с таким-то "милым уклоном". Мне иногда кажется, что я вечно бы с людьми "воровал у Бога"… не то золотые яблоки, не то счастье, вот это убавление грусти, вот это убавление боли, вот эту ужасную смертность и "окончательность людей", что все «кончается» и все не «вечно». Это мое "ворованье у Бога" какой-то другой истины вещей, чем какая открывается глазу, не было, однако (отнюдь!), восстанием против Бога… Тут туманы (души и мира) колеблются, и мне все это "верование с людьми" представлялось чем-то находящимся под тайным покровительством Божиим, точно Бог и сам хотел бы, чтобы "мир был разворован", да только строг закон (Рок, Ауаукп). Вот эта борьба с Роком стояла постоянно в душе, и, собственно, о чем я плакал и болел — это что есть Рок и Avdyicri.

* * *

Разница между мамочкой и ее матерью ("бабушка" А. А. Р.) была как между ионической и дорической колонной. Я замечал, что м. вся человечнее, мягче, теплее, страстнее. Разнообразнее и проницательнее. Но баб. — тверже, спокойнее, объемистее, общественнее. Для б. была «улица», «околица», "наш приход", где она всем интересовалась и мысленно всем "правила вожжи". Для м. «улицы» совершенно не существовало, был только "свой дом": дети, муж. Даже почти не было «друзей» и «знакомых». Но этот "свой дом" вспыхнул ярко и горячо. Б. могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других: мама этого совершенно не могла, и уже в 14 лет поставила "свою веру в этого человека" как знамя, которого ничто не сломило и никто (у 14-летней!) не смог вырвать. Этого баб. не могла бы и не захотела. Для нее «улица» и авторитет улицы был значущ (для мам. совершенно не значущ) Так и вышло: из "дорической колонны", простой, вечной, — развилась волнующаяся и волнующая ионическая колонна. Верным глазом я узнал обеих [164] *…я узнал обеих… — Розанов познакомился с семьей Рудневых в Ельце весной 1888 г. (1890 г., подготовительно 1886–1890 гг.).

* * *

В рубашонке, запахивая серый (темно-серый) халат, Таня быстрым, торопящимся шагом подходит к письменному столу. Я еще не поднял голову от бумаг, как обе ее руки уже обвиты кругом шеи, и она целует в голову, прощаясь:

— Прощай, папушок… Как я люблю слушать из-за стены, как ты тут копаешься, точно мышка, в бумагах…

И смеется, и на глазах всегда блестит взволнованная слеза. Слеза всегда готова у ней показаться в ресницах, как у нашей мамы.

И душа ее, и лицо, и фигура похожи на маму, только миньятюрнее:

Я подниму голову и поцелую в смеющуюся щечку. Она всегда в улыбке. Или, точнее, между улыбкой и слезой.

Вся чиста как Ангел небесный, и у нее вовсе нет мутной воды. Как и вовсе нет озорства. Озорства нет оттого, что мы с мамой знаем, что она много потихоньку плакала, ибо много себя ограничивала, много сдерживала, много работала над собою и себя воспитывала. Никому не говоря.

Года три назад (4? 5?) мы гуляли с Коноплянцевым [165] Коноплянцев Александр Михайлович — чиновник, знакомый Розанова. по высокому берегу моря. В уровень ног и чуть-чуть ниже темнел верх соснового бора, отделявшего обрыв "равнины страны" от собственно морского берега. Это около Тюрсево, за Терио-ками. И говорю я ему, что меня удивляет, что Белинский лишь незадолго до смерти [166] *…Белинский лишь незадолго до смерти… — Имеется в виду характеристика Белинским стихотворения Пушкина "Когда для смертного умолкнет шумный день" в пятой статье о Пушкине (1844). оценил как лучшее у Пушкина стихотворение "Когда для смертного умолкнет шумный день". Коноплянцев запамятовал его, и я, порывисто и не умея, хотел сказать хотя 2-ю и 3-ю строки. Шедшая все время молча Таня сказала мне тихо:

— Я, папа, помню.

— Ты?? — обернулся я с недоумением.

— Да. Я тоже его люблю.

И тихо, чуть-чуть застенчиво, она проговорила на мои слова: "Скажи, скажи!!":

Я чувствовал, что слова как «стогна» и «бденья» — смутны бедной девочке: и если, в какой-то непонятной тревоге, она затвердила довольно трудные по длине строки, то — привлекаемая тайной мукой, сокрытой в строках, кого-то жалея в этих строках, с кем-то ответно разделяясь в этих строках душой. Я весь взволновался, слушая. Коноплявцев молчал. Таня продолжала, И как будто она уже не о другом жалела, а сказывала о себе:

Она остановилась, ниже склонила голову, и слова стали тише:

Робко, по-детски:

Остановилась.

Так и сказала "Каприды"…

Я чувствовал, многих слов она не понимала…

Теперь она почти шептала. Я едва уловлял слова:

Опять с сочувствием:

За всю семейную жизнь свою (20 лет) я не пережил волнения, как слушая от Тани, "которая туг где-то около ног суетится", стихотворение, столь для меня (много лет) разительное. Да, но — для меня. А для нее??? С ее "Катакомбами" [167] * «Катакомбы» (1866) — повесть Евгении Тур (наст, имя: Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, 1815–1892). Евгении Тур, и — не далее? Почему же не «далее»? Оказывается, она пробегла гораздо «далее», чем нам с мамой казалось. И не сказала ни слова. И только на случайный вопрос, сказав стих почти как «урок» (к «уроку» этого никогда не было), вдруг открыла далеко не «урочную» тайну, — о, как далеко пересягаюшую все их уроки, классы, учителей.