В. Розанов - Опавшие листья (Короб первый)

Непонятно — у Храповицкого.

А моя мысль — совершенно понятна.

* * *

Совершенства нет на земле… Даже и совершенной церкви…

(ужасное по греху письмо Альбова).

* * *

Мед и розы…

И в розе — младенец.

„Бог послал“, — говорит мир.

— „Нет, — говорят старцы-законники: — От лукавого“.

Но мир уже перестал им верить.

(в клинике Ел. Павл. [48] Клиника Ел. Павл. — открытый в 1885 г. в Петербурге Клинический институт имени вел. княгини Елены Павловны (1806–1896), известной своей лечебно-благотворительной деятельностью. ).

* * *

В невыразимых слезах хочется передать все просто и грубо, унижая милый предмет: хотя в смысле напора — сравнение точно.

Рот переполнен слюной, — нельзя выплюнуть. Можно попасть в старцев.

Человек ест дни, недели, месяцы: нельзя сходить „кой-куда“, — нужно все держать в себе…

Пил, пьешь — и опять нельзя никуда „сходить“.

Вот — девство.

— Я задыхаюсь! Меня распирает!

" — Нельзя».

Вот монашество.

Что же такое делает оно? Как могло оно получить от земли, от страны, от законов санкцию себе не как личному и исключительному явлению, а как некоторой норме и правилу, как "образцу христианского жития", если его суть — просто никуда "не ходи", когда желудок, кишки, все внутренности расперты и мозг отравлен мочевиною, всасывающейся в кровь, когда желудок отравлен птомаинами, [49] Птомаин — устаревшее обозначение "трупного яда", ядовитого азотистого продукта распада животных тканей. когда начинается некроз тканей всего организма.

— Не могу!!! "- Нельзя!"

— Умираю!!!

" — Умирай!"

Неужели, неужели это истина? Неужели это религиозная истина? Неужели это — Божеская правда на земле?

Девушки, девушки, — стойте в вашем стоянии! Вы посланы в мир животом, а не головою: вы — охранительницы Древа Жизни, а не каменных ископаемых дерев, находимых в угольных копях.

Охраняйте Древо Жизни — вы его Ангел с "мечом обращающимся". И не опускайте этот меч.

(в клинике Ел. Павл.).

* * *

Семь старцев за 60 лет, у которых не поднимается голова, не поднимаются руки, вообще ничего "не поднимается", и едва шевелятся челюсти, когда они жуют, — видите ли, "не посягают на женщину" уже, и предаются безбрачию.

Такое удовольствие для отечества и радость Небесам.

Все удивляются на старцев.

— Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно. И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. "Живые бога на земле".

Старцы жуют кашку и улыбаются:

— Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17-ти лет и юношей 23-х лет, — которые могут нашим примером вдохновиться, как им удержаться от похоти и не впасть в блуд.

Так весело, что планета затанцует.

(в клинике Ел. Павл.).

* * *

Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка.

И я стал опять православным.

(клиника Ел. Павл.).

* * *

Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью… которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда — оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и — восторг в минуту, когда недоговоренное — кончается (акт в ощущении)?

Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.

В «s» же (utriusque sexus homines) [50] Оба человеческих пола (лат.). все уже кончено: вот отчего с «s» связано столько таланта.

* * *

Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам — замужество, замужним — "вторая молодость"… И все толкаются, и вечный шум.

Жизнь происходит от "неустойчивых равновесий". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.

Но неустойчивое равновесие — тревога, "неудобно мне", опасность.

Мир вечно тревожен и тем живет.

Какая же чепуха эти "Солнечный город" и "Утопия": [51] Солнечный город" и «Утопия» — утопия итальянского писателя Томмазо Кампанеллы (1586–1639) "Город Солнца" (1602) и книга английского гуманиста Томаса Мора (1478–1535) "Золотая книжечка о наилучшем устройстве государства, или О новом острове Утопия" (1516). суть коих вечное счастье. Т. е. окончательное "устойчивое равновесие". Это не «будущее», а смерть.

(провожая Верочку в Лисит, вокзал).

* * *

Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм — буря, дождь, ветер…

Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе: "Неужели он (соц.) был?" "И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?"

— О да! И еще скольких этот град побил!!

— "Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?"

Что я все надавил на Добчинских? [52] Добчинский. — Розанов часто использовал этот образ из гоголевского «Ревизора». Например, о похоронах Л. Н. Толстого он писал: "Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и кроме Добчинских, никого там не было, они теснотою толпы никого еще туда не пропустили. Так что похороны Толстого в то же время вышли "выставкою Добчинских"…" ("Уединенное"). Разве они не рады были бы быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", — не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но "где же набраться Шекспиров", и неужели от этого другим "не жить"?..

Как много во мне умерщвляющего.

И опять — пустыня.

Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея — «ничего», даже — отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и «миллиметр» рбвно так же нужен, как и «верста». И все — живут. "Трясут животишками"… Ну и пусть. Мое дело любоваться, а не ненавидеть.

Любовался же я в Нескучном [53] Нескучное — имение, созданное Николаем I на берегу реки Москвы на месте дачи миллионера П. А. Демидова (ныне Президиум АН СССР). Царская семья редко живала в Нескучном, и до 1890-х годов, когда московский генерал-губернатор вел. князь Сергей Александрович закрыл доступ в Нескучный сад, он служил местом народных гуляний. Розанов вспоминает свои прогулки в Нескучном в годы учения в Московском университете в 1878–1882 гг. (Мое.), глядя на пароходик. "Гуляка по садам" (кафешантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:

— Один — и никого!

Потом еще бормотанье и опять выкрик:

— Вообрази: один и никого!

Это он рассказывал, очевидно, что "вчера пришел туда-то", и — никого из «своих» не встретил.

Он был так художествен, мил в своей радости, что "вот теперь с приятелем едет", что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился — это доброе во мне. А «литература» — от лукавого.