В. Розанов - Опавшие листья (Короб первый)

(за статьей о пожарах [54] 3а статьей о пожарах. — Имеется в виду статья Розанова "Наша прислуга, пожары и деревенская школа" (Новое время. 1912. 28 мая. № 13005). ).

* * *

Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.

* * *

Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: — будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.

* * *

…а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить и сказать: плюйте на нее.

Поразительно, что у Над. Ром., [55] Над. Ром. — Шербова Надежда Романовна (урожд. Миллер, ок. 1871 1911) — сотрудница религиозного журнала "Русский паломник". На ее смерть Розанов написал некролог "Невидимые хранители церкви" (Новое время. 1911. 17 мая), а в "Опавших листьях" поместил ее портрет. Ольги Ив. (жена Рцы) и «друга» никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. "Все равно". И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.

* * *

Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости — тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого. Так да будет…

(за уборкой библиотеки).

* * *

Как зачавкали губами и «идеалист» Борух, и "такая милая" Ревекка Ю-на, "друг нашего дома", когда прочли "Теми. Лик". [56] Темн. Лик" — книга Розанова "Темный лик. Метафизика христианства" (СПб., 1911). Тут я сказал в себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).

Они думали, что я не вижу: но я хоть и "сплю вечно", а подглядел. Ст-ъ [57] Ст-ъ — участник Петербургского Религиозно-философского общества Борис Григорьевич Столпнер (1871–1967), друг Розанова. (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:

— Ну а все-таки — он лжец.

Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш. ы [58] Ш…ы — Шуры ("Санюшка"), приемная дочь Розанова Александра Михайловна Бутягина (1883–1920). в комнате: "Н-н-н…да… Я прочла "Т. Л.". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.

Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом — становится страшно. И понимаешь ноуминальное, а не феноменальное: "Распни Его".

Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере никогда не высказываются.

(за уборкой библиотеки).

* * *

Да… вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация и citoyens. [59] Граждане (франц.).

(в вагоне).

* * *

Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и «примечаний» к нему) в "Семейном вопросе". [60] Семейный вопрос" — книга Розанова "Семейный вопрос в России" (СПб., 1903. Т. 1–2). Это мои литературные «рудники», которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения" [61] Сумерки просвещения" — книга Розанова "Сумерки просвещения. Сборник статей по вопросам образования". СПб., 1899 (впервые в "Русском вестнике", 1893, № 1–6). — детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: "Он ничего не чувствует", "Ничего ему не нужно".

(вагон; думая о критиках своих).

* * *

Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах «смерть», мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?" Цинизм. Бессмыслица.

* * *

Как я отношусь к молодому поколению?

Никак. Не думаю.

Думаю только изредка. Но всегда мне его жаль. Сироты.

* * *

Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого).

* * *

Литература (печать) прищемила [62] Литература (печать) прищемила… — Эта запись впервые напечатана в книге Розанова «Уединенное». у человека самолюбие. Все стали бояться ее; все стали ждать от нее… "Эти мошенники, однако, раздают монтионовские премии". И вот откуда выросла ее сила.

Сила ее оканчивается там, где человек смежает на нее глаза. "Шестая держава" (Наполеон о печати) обращается вдруг в посеревшую хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиной, вы смотрите на дело, а не на ландкарту с надписью: "Шестая держава".

* * *

Революция имеет два измерения — длину и ширину; но не имеет третьего глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода, никогда не "завершится"…

Она будет все расти в раздражение; но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: "Довольно! Я — счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра"… Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на «завтра»… И всякое «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра». Perpetuum mobile, circulus vitiosus, [63] Вечный двигатель, порочный круг (лат.). и не от бесконечности — куда! — а именно от короткости. "Собака на цепи", сплетенной из своих же гнилых чувств. «Конура», "длина цепи", "возврат в конуру", тревожный коротенький сон.

В революции нет радости. И не будет.

Радость — слишком царственное чувство и никогда не попадет в объятия этого лакея.

Два измерения: и она не выше человеческого, а ниже человеческого. Она механична, она матерьялистична. Но это — не случай, не простая связь с "теориями нашего времени"; это — судьба и вечность. И, в сущности, подспудная революция в душах обывателей, уже ранее возникшая, и толкнула всех их понести на своих плечах Конта-Спенсера и подобных.

* * *

Революция сложена из двух пластинок: нижняя и настоящая, archeus agens [64] Перводвигатель ее — горечь, злоба, нужда, зависть, отчаяние. Это — чернота, демократия. Верхняя пластинка — золотая: это — сибариты, обеспеченные и не делающие; гуляющие; не служащие. Но они чем-нибудь "на прогулках" были уязвлены или — просто слишком добры, мягки, уступчивы, конфетны. Притом в своем кругу они — только «равные», и кой-кого даже непременно пониже. Переходя же в демократию, они тотчас становятся primi inter pares. [65] Первые среди равных Демократия очень и очень умеет "целовать в плечико", ухаживать, льстить: хотя для "искренности и правдоподобия" обходится грубовато, спорит, нападает, подшучивает над аристократом и его (теперь вчерашним) аристократизмом. Вообще демократия тоже знает, "где раки зимуют". Что "Короленко первый в литературах своего времени" (после Толстого), что Герцен — аристократ и миллионер, что граф Толстой есть именно «граф», а князь Кропоткин был «князь», и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски — это она при всем «социализме» отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя, и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но и как несть. Вообще в социализме лакей неустраним, но только очень старательно прикрыт. К Герцену все лезли и к Сибирякову лезли; к Шаляпину лезут даже за небольшие рубли, которые он выдает кружкам в виде "сбора с первого спектакля" (в своих турне: я слышал это от социал-демократа, все в этой партии знающего, и очень удивился). Кропоткин не подписывается просто «Кропоткин», "социалист Кр.", "гражданин Кр.", а "князь Кропоткин". Не забывают даже, что Лавров был профессором. Ничего, одним словом, не упускают из чести, из тщеславия: любят сладенькое, как и все «смертные». В то же время так презирая «эполеты» и «чины» старого строя…