Ильяс Эфендиев - Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)

... Но вот вроде все успокоилось. Люди поняли, что большевики не трогают тех, кто не оказывает им сопротивления, и папа, наконец, вернулся в дом. Мало того, он даже принял решение возвратиться в город и попросил дядю Губата принести спрятанный им сундук. Сундук принесли, и все увидели, что он пуст. Папа с мамой в ужасе переглянулись.

- А где же вещи? - спросила мама.

- А я почем знаю!... - дядя Губат отвернулся.

- Ты пожалеешь об этом, Губат! - сказала мама трясущимися губами. Лучше верни!

- А-а, ты грозишь?! - вдруг разошелся дядя. - Я вас тут прячу! Жизнью своей рискую! А ты на меня хвост поднимаешь?! Вспомнила, что дочь Байрам-бека?! Прошли ваши времена, ханум! Забирай своих выродков и проваливайте отсюда! А то сейчас солдат приведу! Перережут вас всех до единого!...

И он ушел, хлопнув дверью.

- Но он же обокрал нас! - в отчаянии сказала мама. - Мы нищие, понимаешь?! Ну что ты молчишь?! Неужели не можешь заставить брата вернуть наши вещи?!

- Не могу, - сказал папа, - я теперь ничего не могу. И твой отец тоже.

Папа попросил у одного из родственников упряжку волов, и мы отправились в город.

Медленно катилась арба, а я все думал, думал... До сих пор я считал, что только в сказках бывают братья, обижающие друг друга. Когда я слушал, как братья Мелик-Мамеда бросили его в глубокий колодец, мне не очень-то верилось, и я спрашивал бабушку, может ли такое быть. "Может, - отвечала бабушка. - Негодяй и брата посадит!" И сразу же начинала ругать дедушкиного брата Айваза, который, как она утверждала, обирает родного брата.

Папа и дядя Губат - братья... Родные братья. А когда они были маленькие, дядя Губат тоже забирал у папы что хотел? Слово "крал" я не мог произнести даже мысленно, ограбить родного брата казалось мне злодейством нисколько не менее страшным, чем бросить его в глубокий колодец... Может быть, мама зря сердится на него? Может, он, правда, ничего не знает? Но так или иначе пропажа вещей из сундука делала нас настоящими бедняками.

НОВЫЕ СОБЫТИЯ НОВЫХ ДНЕЙ

Оба наши дома оказались заняты: в них расположился батальон Одиннадцатой армии. Одну комнату оставили слуге дяде Зеби, и по возвращении вся наша семья разместилась в этой комнате.

Дом был разграблен, мебель переломана. В магазине было совершенно пусто. Дядя Зеби сказал, что нагрянули крестьяне и все растащили. Насколько это соответствовало истине, выяснить было трудно, но мама не верила дяде Зеби: "Никто не мог забрать эти вещи! Дочь Байрам-бека не осмелятся ограбить! Зеби все продал и спрятал деньги"

Есть было нечего. Командир батальона, веселый широкоплечий парень, сажал нас с сестренкой за стол и угощал кашей. И мы с удовольствием уплетали эту безвкусную из-за отсутствия соли, недоваренную рожь, и командир, поглядев на нас, приказывал повару дать добавку. Трудно было поверить, что всего несколько месяцев назад мама с трудом заставляла нас есть плов с цыпленком или шашлык из молодого джейрана.

Я чувствовал себя совершенно свободно, сидя за столом с этим чужим человеком. С солдатами мне тоже было совсем легко.

Через неделю после нашего возвращения командир слег с малярией. Его трясло, а он виновато улыбался и говорил, выбивая зубами дробь:

- Надо же... Шинель, три одеяла... Дома в Сибири пятьдесят градусов и хоть бы что, а тут жара, а согреться не могу...

Мама заваривала крепкий чай, я нес его командиру, его приятель, худой, маленький, в очках человек по фамилии Воронов, наливал ему чай в стакан, командир пил стакан за стаканом, потел и ему становилось легче...

В одну из ночей пришли двое солдат и забрали папу. Мама, не спавшая всю ночь, едва дождалась утра. Когда командир проснулся, бросилась к нему: в чем дело? "Это не по моей части, - сдержанно ответил он. - Это - товарищ Воронов". Дядя Зеби пошел куда-то и узнал, что папу оклеветали, сказали, что он крупный капиталист, угнетатель трудящихся и вообще чуть ли не сам шайтан. Доктор Кулиев, придя в очередной раз делать командиру укол хинина, узнав об аресте, убедил Воронова, что папа - никакой не капиталист, а рядовой купец, и тот, поверив доктору Кулиеву, приказал отпустить папу.

Капиталист, купец - в этом я не очень разбирался, но мой папа - шайтан - как это так?

Я начал подумывать, не шайтан ли временами вселяется в папу, подучивая его ругать собственного сына? Ведь, когда я сломал руку, папа был ласков со мной, он меня жалел, утешал... Значит, может. Да, это шайтан! А что я ему сделал такого, что он настраивает человека против родного сына?... Но ведь и папа ничего не сделал человеку, который оклеветал его, добиваясь ареста. Как это все понять?... А вот, наверное, маленьким шайтан не причиняет вреда. Когда Махтаб еще лежала в колыбельке, она однажды улыбнулась во сне. Мама ласково поглядела на нее: "Наверное, маленькая ангела увидела". С тех пор улыбающийся человек вызывал у меня в памяти образ ангела. Может, поэтому я всегда с удовольствием рассматривал портрет Ленина - на портрете он улыбался. Я знал, что Ленин свалил с престола царя, что он командир всей огромной Красной Армии, и думал, что это огромный, могучий, суровый герой вроде Рустам Зала. А он, оказывается, немолодой мужчина в пиджаке и при галстуке, чем-то похожий на доктора Кулиева. И потом эта улыбка!, (Доктор Кулиев тоже всегда улыбался, когда разговаривал со мной).

Я нашел у мамы кусок красной ленты и приколол на грудь. Папа посмеивался, глядя на мою ленту, и говорил приятелям: "Сын-то у меня, оказывается, большевик! С утра до вечера все Ленина рисует!" Мне было приятно слышать эти слова. Стараясь как можно больше походить на большевиков, я тайком оторвал кусок от портянки командира и обматывал им ступни. Потом я стал приставать к маме, чтоб она сшила мне буденовку. Мама сшила мне зеленую шапку с шишкой наверху. Тогда я попросил, чтоб она вырезала красную пятиконечную звезду и пришила ее на шапку.

Мама рассердилась и прогнала меня прочь, но неожиданно на моей стороне оказался папа: "Что тебе, трудно? Просит ребенок - пришей".

И мама пришила мне пятиконечную звезду. Я обмотал ноги портянками, приколол на грудь кусочек красной ленты, напялил самодельную свою буденовку и стал красным командиром. Оказавшись в совершенно новом мире, увлеченный новизной и необычностью происходящего, я вдруг почувствовал себя сильным и ловким. И самое интересное - таким я, кажется, нравился папе. Он даже заказал мне у шорника Гафара широкий командирский ремень.

И еще удивляло меня то, что, хотя магазин и дом были разграблены и мы остались в полной нищете, папа не испытывал, я чувствовал это, никакой враждебности к большевикам. Не было в нем той озлобленности, что в других богачах. По вечерам папа часами разговаривал с больным командиром. Может быть, папа чувствовал удовлетворение от того, что беки, которых он так не любил, получили наконец по заслугам? Я думаю, что если бы отцу предложили тогда работу в советском учреждении, он согласился бы. Может быть, даже вступил бы в партию... Но никто, разумеется, не предлагал ему ничего подобного. И папа жил в постоянном страхе перед арестом, не представляя, что ожидает его завтра. Что касается мамы, она была совершенно непримирима к новой власти. Ее бесило, что Тохва-арвад, всю жизнь стиравшая на людей, избрана председателем горсовета, что коротышка пастух Таптык тоже вышел в начальство - председатель комитета бедноты. Этим людям дана власть, и они заставляют людей, всегда считавшихся самыми достойными, лить горькие слезы.