Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Синяя "поливалка" с распахнутой задней дверцей стояла у паперти собора. Даздраперма П., как всегда мокрая, шуршащая плащпалаткой, несла меня к ней на руках. Бережно, как ребенка.

С неба шел снег, из чего следовало заключить, что произошел еще один провал во времени. "Что же касается аспекта божественности, то произошедшее со всей очевидностью свидетельствовало, - покачиваясь, трудно соображал я, - что Идея Марксэновна Шизая, фиктивная, так сказать, моя супруга и почти девственница (если не считать майора Шизого), что она, моя хорошая, являлась как бы дочерью этого, на моих глазах вознесшегося в небо Божества!.. Ерго, - слабея от ужаса в бесстыжих и сильных руках Даздрапермы, лихорадочно смекал я, - ерго, то есть - следовательно: то Дитя, которое, по всей видимости, уже появилось на свет в мое отсутствие, тоже было - о, Господи, прости меня грешного! - чудесным результатом непорочного зачатия, ибо еще и еще раз могу поклясться - секса между нами и в помине не было..."

Я вздрогнул, вспомнив некую несусветную подробность наших с ней интимных, с позволения сказать, отношений, я вздернулся, затрепетал и Даздраперма Венедиктовна, склонившись на ходу, влепила мне в щеку смачный, как оплеуха, поцелуй и, обдав перегаром, гоготнула:

- Айн момент, Тюхин! У меня самой все аж пересмягло!..

Я оцепенел.

Но если не я, Тюхин, то кто же, кто в таком случае отец?.. Бесфамильный? Кузявкин? Афедронов?.. Или... о нет, язык не поворачивается!.. О нет, нет!.. О - неужели?! Господи!.. О-о!..

Потайные синие дверцы с лязгом захлопываются. Снедаемая нетерпением, она бросает меня на обитую дерматином казенную кушетку и, обдавая дождем брызг, встряхивается, как славянская сторожевая моего соседа Гумнюкова. Я слизывая попавшую на губу капельку:

- Это что? Это спирт?.. Этиловый или метиловый? - испуганно шепчу я.

- Отс-ставить разговорчики!..

Шуршит плащпалатка, брякает амуниция. Мамочка моя милая, да она же... раздевается!

- Минуточку, минуточку!.. Даздраперма Венедиктовна, но я же это... В том смысле, что Идея же Марксэновна... Ой, что это вы делаете?!

- Ты... ты почему еще в штанах?! - дыша страстью, шипит она. - А ну сорок пять секунд отбой!..

Надо ли говорить, что я по-армейски беспрекословно подчиняюсь! Летят на пол куртельник, камилавочка... Со штанами заминка. Веревочка, которой я, страшно исхудав, стал подпоясываться в концлагере, героически срезанная мною с флагштока на плацу, вражеская бечевочка, как на грех не развязывается.

- А ч-черт!

Сверкнув зубами, она хищно нагибается. В поясе отпускает.

- Ну где, где он там у тебя?..

- Ой... в смысле - о-о!.. А нравственность?! Как же быть с нормами нравственности, Даздраперма Вене...

- Р-равняйсь! - подминает она. - Сми-рна!.. И чтоб - как штык!.. Чтобы - стойко, несгибаемо!.. Слы-ыши-иишь?! И чтоб - не рыпаться! А то тут один... рыпнулся... ф-фу!.. так я его вот этими вот... вот!.. вот это я понимаю!.. вот этими... ру... ка... ми!.. я сама... сама! Я сама, Тюхин!.. У-ууу!.. Ф-фу!.. Отстань, дай отдышаться... А ну кончай! Кончай, кому говорят!.. Ты что, сдурел, что ли?! А ведь я ему, гаду, тоже говорила: кончай, Георгий, играться с огнем, измены не потерплю!.. Ой!.. Ой, Тюхин, не балуй, у меня там запалы ввинчены... Жорка, - сказала я, - задушу, если чего, вот этими вот руками!.. Ух!..

- Неу... - зеваю я, - неужто изменил?.. Это кому, это тебе-то?!

- Кабы мне, Тюхин! Кабы только мне! Ну дала бы разок-другой в глаз для отстрастки и помирились бы по-свойски, по-супружески...

- По-супружески?.. Ты это про кого, Даздрапунчик?!

- Про Мандулу, про Жорку, а то про кого же?!

- Про Ма... О!.. О, Господи! - я падаю на пол.

- Вот и я, Тюхин, чуть в обморок не брякнулась! Он ведь что, он ведь, вражина, Родине изменил!

- Ро... Господи, Господи!..

- Да ты не бзди, Тюхин, - приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

- Убила?

Даздраперма гоготнула:

- И в землю закопала! А тебя, дристуна, и убивать не буду - сам когда-нибудь подорвешься: у меня там противотанковая... Слы-ы-шишь?!

...обхвативши голову, постанывая, мучась угрызениями. Господи, Господи!.. Где я?.. Что это за спиртягу она мне подсунула?.. И почему так темно?.. О-оо!..

Я щелкая позолоченной, с гравировочкой: "Д.В.П. от Г.М." - зажигалочкой. Лестница, дверной звонок с красной пупочкой, медная табличка. Рядом с дверью, на коврике, свернувшись клубочком, спит верный Шипачев. Я перевожу дух...

Ну что, Тюхин, гад, сволочь, подонок ты этакий, - звонить?

Сердце колотится, как дурак в сундуке.

Ну?..

Я нажимаю на кнопку.

Я припадаю здоровым ухом к дверной щели, стараясь расслышать торопливую побежечку, родной топоточек. Господи, как я мечтал об этой минуте там, на жестких нарах концлагеря. Сейчас дверь приоткроется, встрепенутся серые (в меня, в Тюхина!) глазенки и он (она?) радостно закричит в тьму коммунального коридора: "Мама, мама! Наш папка в фронта вернулся!..", и обнимет за левое колено, шалунишка...

О-о!..

И вот шаги... Бренчит цепочка, клацает задвижечка... Уже на полусогнутых, уже готовый привычно сорваться на колени, я замираю... Дверь открывается - Господи, Господи. Господи!.. - и она, моя Идея Марксэновна, вся зареванная, опухшая - нос картошечкой - поддерживая обеими руками несусветный, как из книги рекордов Гиннеса животище, - пеняет мне, аморальному чудовищу:

- Ну где, где тебя черти с утра носят?!

Ноги у меня дрожат, подкашиваются. Дыхание со свистом вырывается из сожранных окопным туберкулезом легких.

- С утра, - хватаясь за косяк, шепчу я, и вскрикиваю, как безумный, и падаю на беднягу Шипачева...

Примерещилась Ираида Ляхина. Голая, потрясающая стержнем, она проскакала мимо на запаленном Афедронове с криком: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Следом пошел снег. Кружась и перепархивая, с неба сыпались серебристые, на лету превращавшиеся в пепел, доллары.

Я проснулся в холодном поту и, растолкав Идею Марксэновну, во всем повинился перед ней.

- Все мы не без греха, - гладя мою седую голову, вздохнула она, и в свою очередь созналась, что если уж и была утром на Литейном, то никак не в женской консультации.

Так произошло покаяние.

Потом я рассказал ей про сон и спросил к чему бы это?

- Должно быть к Победе, - подумав, сказала моя хорошая. - К нашей, Тюхин, Победе - всемирно- исторической, скорой и безоговорочной!

В коридоре упал тазик. Мы замерли, прислушиваясь...

В эту же ночь я, Тюхин, Виктор Григорьевич, одному мне известным способом преодолев участок государственной границы под кодовым наименованием "Дверь", обманом и лживыми посулами склонил свою тогдашнюю сожительницу Шизую, Идею Марксэновну, к дезертирству.

Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах

Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" - она чуть не упала в обморок.

- Тюхин, - тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, - откуда он знает мое настоящее имя? Это кто - это апостол Петр?..