Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:

- А ты это... ты в каком звании?

Она вздрагивает:

- Я?! - растерянная такая, белая. - А ты, Тюхин, уважать меня после этого будешь?.. - И шепотом: - Я, Тюхин, лейтенант!..

Господи, час от часу не легче!..

- Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..

- Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохеркруст!

- О-о!..

- Еще вопросы будут?

- Никак нет, моя ненаглядная!..

По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил. Туманно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.

- Хай, Бэзил! - махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на аукционе Сотбис письменного стола Его Высочества - миллионер-абсурдист выложил за него полтораста тысяч баксов. - Хай, дружище! - говорил я и старый шутник дружелюбно отвечал мне:

- Хайль Гитлер, Тюхин!

Что характерно - моя специалисточка по паранормальным сущностям, профессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги в камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте на ковре, опершись спиною о кресло - сидела, задумчиво глядя в никуда и жуя, жуя, жуя...

Синеватое потустороннее пламя, ласковое, как коккер-спаниель, лизало ее слоновые ноги. Шел тридцать третий месяц беременности.

- Ю о'кэй? - возвращаясь под утро из сада, спрашивал Призрак.

Я не находил слов.

- Господи, за что? - глядя в мудрые лемурьи глаза, шептал я.

И ни единого выстрела не слышали мы вот уже которую ночь подряд.

Увы, увы, мои дорогие, идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды на заре я открыл окно и увидел Кастрюлю. В красном, облегающем тело трико уфонавта она ехала по улочке на красной кобыле с красным знаменем в руках.

- Неужто опять революция?! - ахнул я.

- Что значит "опять"?! - нахмурила брови воинственная амазонка. - А разве она когда-нибудь кончалась?!

Мне пришлось признать правоту ее замечания.

- Завтра будем брать банк, Тюхин. Придешь?

Я промямлил что-то малоубедительное про свою контузию, про жену-Богоносицу и нашу тюхинскую, чуть ли не наследственную склонность к центризму, но впрочем, если это надо, - сказал я, - то как бывший член бывшей РСДРП...

- Надо, Тюхин, надо! - жестко обрезала меня Иродиада.

Я на секундочку отвернулся к столу, чтобы зафиксировать новую неожиданную рифму, а когда снова выглянул в окно, она уже скрывалась за поворотом к водокачке.

- А где же мой конь, Пегас мой где? - крикнул я ей вдогонку.

Ироида Прокофкомовна досадливо махнула рукой:

- Они, видите ли, нас возить не могут, у них, Тюхин, спина чешется!..

У меня аж дух перехватило от волнения:

- Это крылья!.. Это у него новые крылья прорезаются!..

Золотилась рассветная пыль. Высоко на горе, где стоял Белый Санаторий, труба играла побудку. Когда она смолкла, стало вдруг слышно, как где-то совсем неподалеку шуркали галькой теплые морские волны. Из резных ворот терема, стоявшего напротив, вышла бодрая, с полотенчиком на плече, Веселиса Потрясная.

- Соседушко, удовольствие получить не желаешь? - игриво подмигнув, вопросила она.

Я покосился на тревожно застонавшую во сне Марию Марксэнгельсовну. Разметав руки и волосы, она лежала на раскладушке головой к холодильнику, который был пуст. Я зябко поежился.

Да, мои хорошие, произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Накануне вечером, когда Личиночке в очередной раз захотелось отведать чего-нибудь этакого, как она выразилась, - буржуазного, я распахнул дверцу нашего неутомимого кормильца и... остолбенел. Из съестного во всем огромном агрегате обнаружилась одна единственная урючина на чайном блюдце.

- Ты что издеваешься? - побледнела моя непредсказуемая.

Эх, ей бы не кочевряжиться, не капризничать, не зря ведь у нас, у русских, говорится: дают - бери и беги, пока не отобрали! - а она, партийная дура, поджала губки, презрительно фыркнула, и тут крылатый экспроприатор Петруччио спикировал со славянского шкафа на тарелочку тюк! - и от сухофрукта остались одни воспоминания.

Негодование Марии Марксэнгельсовны не знало границ. Побледнев, она попросила меня снять с ковра бельгийскую двухстволочку.

- Осторожней, даже незаряженные ружья раз в сто лет стреляют, вскричал я.

Не обращая внимания на мои ламентации, товарищ лейтенант Шизая щелкнула обоими курками одновременно - дуплетом! К счастью, партонов в стволах и впрямь не оказалось.

С криком - спасайся кто может! - невоздержанная птица покинула дом. Неприятный инцидент был, казалось бы, исчерпан.

- Вот видишь, дорогая... - сентенциозно начал я и вдруг осекся. Бледная, вытаращившая оловянные свои глазищи, она сидела на полу, обхватив живот обеими руками. Губы у нее тряслись, зубки постукивали.

- Т-тюхин, кажется, начинаются схватки, - с трудом вымолвила моя Марусечка.

- Похоже, начались, - подтвердил я. - На завтра намечен штурм банка...

- Идиот! - вскричала Мария Марксэнгельсовна.

В ту же ночь меня разбудило странное пощелкивание. Я приподнял голову над подушкой и обмер. Сидя перед камином, она снимала швы с интимного места дамскими маникюрными ножничками...

Муки ее были неописуемы. То и дело она подходила к холодильнику и, открыв дверцу, вперялась внутрь долгим отсутствующим взором. Я не выдерживал, шел в сад и срывал очередное яблоко с вечно плодоносящего Древа Познания.

- Нуте-с, - говорил я, пряча яблоко за спиной, - на чем мы остановились?.. Мандула... Так вы говорите, Даздраперма Венедиктовна его задушила собственноручно?

Сглатывая слюнки, она торопливо кивает в знак согласия.

- За что?

- Как это за что, Жмурик! - ну, разумеется, за измену.

- Родине?

- Ах, да причем здесь Родина. Ведь он же, мерзавец, изменил ей... она замолчала.

- Ну же... Я жду... Говори, а то яблочка не получишь.

- Он изменил ей с Кузявкиным, - потупясь, сознается Мария Марксэнгельсовна.

- Та-ак! - говорю я и отдаю ей яблочко.

Много, ах как много удивительно интересных вещей узнал я за последнее время! Ну, в частности, выяснилось, что майор Шизый никогда ее мужем не был. Более того - такого человека в природе вообще не существовало. Моя хорошая действительно была девственницей. Когда она дала мне полные и исчерпывающие показания по этому щекотливому вопросу, я рухнул перед ней на колени.

- Хочешь тапочки поцелую? - взмолился я.

- Лучше сходи в сад, принеси еще яблочек.

- Радость моя, пойдем вместе, рука об руку!..

- Нет!.. Нет!.. Ни за что! - на лице ее ужас, голос дрожит. Я долго не мог понять, почему она так панически боится веранды. К окнам, особенно к раскрытым, она даже не приближалась. И вот однажды утром, когда, утомленная допросом, она заснула мертвым сном на раскладушке, а я, тоже усталый за ночь, распахнул выходившее на улочку окно, кое-что прояснилось. Чуть не подавившийся собственным зевком, я увидел съезжавшую с горы, на которой белел правительственный санаторий, инвалидскую коляску, а в ней - кого бы вы думали! - хваченного героическим "кондратием" товарища Комиссарова - парторга, полковника, плагиатора, моего, пропади он пропадом, бывшего ученика.