Илья Эренбург - Оттепель

Он был в десятом классе, когда пережил первое большое испытание. Осенью 1936 года его отчима арестовали. Утром он встретил возле дома своего лучшего друга Мишу Грибова. Коротеев его окликнул - хотел поделиться горем, спросить, как ему быть. Но Миша насупился и, ничего не сказав, перешел на другую сторону улицы. Вскоре Коротеева исключили из комсомола. Мать плакала: "При чем тут ты?.." Он ее утешал: "Так нельзя рассуждать. Это частной случай..." Он пошел на завод; не озлобился, не отъединялся; нашлись новые товарищи, работой он был доволен, а по вечерам занимался, говорил матери, что через несколько лет будет студентом.

Через несколько лет, в знойный август, он шагал по степи с отступавшей дивизией. Он был мрачен, но не падал духом. Почему-то именно на нем сорвал злобу генерал, обозвал его перед всеми трусом и шкурником, грозил отдать под суд. Коротеев спокойно сказал товарищу: "Это хорошо, что он ругается. Значит, выкарабкаемся..." Вскоре после этого осколок снаряда попал ему в плечо. Он пролежал в госпитале полгода, потом вернулся на фронт и провоевал до конца. Был он влюблен в связистку Наташу; их батальон уже сражался в Бреслау, когда выяснилось, что она отвечает ему взаимностью; она сказала: "Вид у тебя холодный, даже подойти страшно, а сердце - нет, я это сразу почувствовала..." Он мечтал: кончится война - будет счастье. Наташа погибла нелепо - от мины, взорвавшейся на улице Дрездена десятого мая, когда никто больше не думал о смерти. Коротеев свое горе пережил стойко, никто из товарищей не догадывался, как ему тяжело. Только много времени спустя, когда мать ему сказала: "Почему не женишься? Ведь тебе за тридцать, умру - и присмотреть некому", - он признался: "Я, мама, счастье на войне потерял. Теперь мне это в голову не лезет..."

В часы тоски он знал одно лекарство - работу. Он окончил машиностроительный институт. Его дипломная работа понравилась; хотели оставить его при институте, но кто-то за кого-то попросил, и Коротеева отправили на завод в приволжский городок. Здесь-то люди увидели удачника, человека, у которого все получается. Журавлев, недоверчиво относившийся к молодым, сразу оценил способности Коротеева. Дмитрия Сергеевича выбрали в горсовет. Часто он выступал с докладами. Рабочие охотно

с ним делились своими мыслями, считали, что он человек честный и не испорченный положением.

Что же с ним приключилось? Почему он перестал управлять собой? Почему, шагая сквозь метель, угрюмо думал о Лене? Нет, не думал, только чувствовал, что она не уйдет из его жизни. Что за наваждение? Глупо все вышло, по-детски. Да и не вяжется со всей его жизнью...

Метель не унималась, снег слепил, глушил. Вдруг Коротеев остановился; никого кругом не было, а он приподнял брови и засмеялся - вспомнил свое выступление на читательской конференции.

Разве не смешно? Подымаюсь на трибуну и преспокойно доказываю, что такого вообще не бывает. Писатель придумал Зубцова, заставил его влюбиться по уши в жену товарища, осрамил перед всеми, а затем, чтобы свести концы с концами, отправил в Заполярье. Разумеется, Коротеев протестует: "Это дешевый эффект, это не типическое явление". Да, да, запомним, Дмитрий Сергеевич, мы с Зубцовым вообще не существуем, нас придумали, нас дергают за ниточки, нас нет.

Наверно, Лена теперь спрашивает себя: что же представляет собой Коротеев? Лицемер? Жалкий лгунишка? Ведь кто-кто, а она догадывается. Женщины разбираются в этом куда лучше. Я Наташе не решался сказать чуть ли не до конца, а она мне потом рассказывала: "Я еще на Соже заметила. Помнишь, бомбили, а ты обязательно хотел побриться..." Я, может быть, разбираюсь в станках, но с чувствами плохо... Конечно, Лена теперь надо мной издевается.

Впрочем, зачем я об этом думаю? Лена - жена Журавлева, у нас с нею разные дороги. С дурью можно справиться. Дело в другом. Почему я, действительно, сказал: "Такого не бывает"? Не знаю. Во всяком случае, я не хотел лгать. Мои чувства никого не касаются, это частное дело инженера Коротеева. А книга общественное явление. Зачем писать о таких вещах? Это никому не может помочь. Из неудач Зубцова с лесонасаждениями читатель сделает выводы. А чувства к чужой жене - нелепый пережиток. Любовь - цемент, все это говорят, я такая любовь разъедает. Получается, что я выступил правильно. Конечно, лучше было бы вообще не выступать, Но дело не в этом: необходимо справиться с собой.

Возле яркого круглого фонаря снег походил на стаю птиц, испуганных или возбужденных, - взлетал, падал, снова взлетал. Под фонарем, обнявшись, стояли влюбленные. "Уж не Катя ли?" - подумал Коротеев. Девушка вскрикнула, и парочка быстро зашагала вперед. Коротеев улыбнулся. Может быть, Катя. Или другая. Так и мы с Наташей ходили по парку возле Берлина; там было серое озеро, кувшинки, и вдруг на нас налетел майор... Все это хорошо в молодости. Нужно выбросить дурь из головы. Раз и навсегда.

На улице было пусто; давно все разошлись по домам - и те, кто судил агронома Зубцова, и те, кто глядел в театре "Даму-невидимку", и те, кто слушал лекцию о поднятии животноводства, и те, кто ходил в гости к друзьям. Новые дома, днем унылые, сейчас казались театральной декорацией: золотые окна боролись со снегом.

В домах живут люди, спорят, спят, мучаются, радуются. Разнос в жизни бывает... Но все это - второй план, главное - работа.

Он знал, что только работа его спасет, и, чиркая спичками на темной лестнице, радостно думал: сейчас сяду за проект Брайнина. Он разложил на столе чертежи, смету. До чего сильно топят - дышать нечем! Он открыл форточку, и в комнату ворвались снежинки. Вероятно, у меня грипп. А может быть, и это дурь. Нужно работать.

Обычно, работая, он сидел неподвижно, мог так просидеть половину ночи. Теперь он то и дело откидывался на спинку стула, переставлял лампу или пепельницу, шагал по комнате. Большая и как будто чужая тень встревоженно металась по белой стене.

Брайнин прав, многое зависит от сварки, в итоге - перекосы. Завтра поговорю с Журавлевым. Сейчас они пьют чай, и Лена ему говорит: "Коротеев выступал как чинуша". Она смеется, а Журавлев берет меня под защиту: "Романы не его дело, зато он неплохо работает, это главное". Правильно, Иван Васильевич, главное! Когда Лена смеется, глаза у нее темнеют; иногда смеется, а глаза печальные. Вздор! Нужно сказать Журавлеву про редукторы...

В пять часов утра он с удовлетворением сказал себе: можно с поправками рекомендовать проект Брайнина... Спать не стоит - скоро на завод. Но не спать трудно: снова полезет в голову дурь. Может быть, изложить в виде записки все поправки к проекту Брайнина? Легче будет убедить Журавлева. Да и час уйдет...

Все метет и метет. Но темные улицы оживились - люди торопятся на работу. Тот же яркий фонарь, те же белые птицы, только влюбленных нет.