Владимир Ефименко - Рассказы

Это и немудрено: ведь дотронуться до жамумбежки мужчина не может, если желает оставаться таковым и дальше. Ядовитая слизь, выделяемая ее организмом мгновенно оказывает свое губительное действие. Женщинам такая опасность не грозит, однако считается, что не всякая женщина подходит для жамумбежки, а только и исключительно девственница, рожденная при полнолунии. Был случай, когда кандидатка в приманки попыталась скрыть сам факт потери ею невинности и в результате обман раскрылся сам, когда юноша-амбидониец, некоторым образом причастный к этому, отправился в Зеленые поля Великого Таванды, той же ночью.

Однако, несмотря на все опасности охоты, амбидонийцы продолжают каждый год выходить на лов, а жамумбежьи хвосты ценятся на вес бриллиантов, если, конечно, пойманные особи выловлены с полным соблюдением правил (тогда можно не опасаться, что хвост утратит свое уникальное свойство, о котором амбидонийцы не распространяются даже под страхом смерти).

Я могу похвастать, что сам принял участие в лове и после этого колдун Еомга разрешил мне взять пол-унции высушенного хвоста, объяснив подробно все меры предосторожности. Он и сейчас висит в моем кабинете, укрытый от посторонних взглядов шелковым мешочком, и если верить Еомга, (а не верить ему у меня нет причин) то примерно через год я стану обладать способностью видеть Фую! Это была очень крупная жамумбежка, причем пойманная классически. Вот почему я иногда думаю, что Еомга мог ошибиться только в сроках: иначе как можно объяснить то, что я, в совершенно твердой памяти, видел сегодня ночью? Можете только представить себе, что я ощутил!

ЗНАМЕНОСЦЫ

Льют кровь за меня,

Орошая песок.

Я - символ, я - знамя,

Я - тряпки кусок.

Великолепная картина Гро:" Наполеон на Аркольском мосту", запечатлевшая подвиг двадцатипятилетнего генерала Бонапарта, бросившегося на прорыв к австрийскому отряду со знаменем в руках. Классическое полотно, воспевающее героя-одиночку, которое можно назвать воплощением романтизма.

Теперь рассмотрим внимательно поведение этих фанатичных знаменосцев и вдумаемся, чем оно отличается от действий обычных манипуляторов, которыми психиатрия нарекла самоубийц-симулянтов, и не помышляющих расставаться с жизнью, а делающих из этого своего мнимого намерения отвратительный спектакль, единственно с целью манипулировать ближними, спекулируя на их жалости и сострадании. Бесспорно, однако, что для героического броска на врагов с флагом в руках требуется известная смелость, которая может быть вызвана отчаянным порывом души, но на самом деле заключает в себе гораздо меньше безумия, чем это кажется на первый взгляд. Рискуя принизить красоту поступка и опошлить его до неузнаваемости, я усматриваю в подобной акции и совершенно трезвый расчет: обороняющиеся менее всего опасаются несущегося на них фанатика с триколором в руках. Этот, практически безоружный лицедей интересует отбивающих атаку значительно меньше, нежели его коллеги с ружьями и саблями в руках, поскольку реально навредить он никому не может, а в молниеносном штыковом прорыве нет времени рассуждать о значении подобных жестов для поддержания морального духа армий. Естественно, отстреливающаяся сторона делает своими первоочередными мишенями людей вооруженных: свинцовая пуля, в отличие от бесплотного символа победы является опасностью, так сказать, безусловной. Знаменосцу таковая может достаться, разве что, как шальная, пущенная в толпу атакующих. На миру и смерть красна.

У Толстого, в "Войне и мире" мы наблюдаем эпизод, когда Бонапарт под Аустерлицем, натыкаясь на поверженного князя Андрея со знаменем в руках, восклицает: "Прекрасная смерть!" Ибо, совершив дважды подобный поступок, император видит подтверждение своему собственному героизму (насколько серьезны могут быть последствия). Льву Николаевичу, разумеется, было хорошо известно о произошедшем на Аркольском мосту, тем более, что там Бонапарт уже повторил проделанное им ранее, при Лоди. Поэтому неслучайно князь Андрей по-настоящему погибает позже, при обстоятельствах, в меньшей мере окутанных ореолом романтики: Смерть абсолютно не считается с элементом эстетического, работая прагматично, грязно и делово, не прибегая к котурнам, не нуждаясь во внешней красивости.

Но совершенно иначе рассуждают morituri, следующие за воодушевившим их знаменосцем: герой заряжает их недостающим мужеством и решительностью. Герой - неуязвим(в том самом смысле, как и неуловим "неуловимый Джо" из анекдота). Однако, ретивый оторва с куском материи, совершенно безопасный для врагов, крайне опасен для своих же товарищей, так как он подставляет их, превращая в пушечное мясо, ведь не последовать за безоружным храбрецом - значит испытать позор, который, очевидно, хуже самого страха гибели. Говорят, что на бойне , для завлечения стада в место массового умерщвления, используют почтенного барана- вожака, за которым безропотно следуют остальные овцы. Этого бараньего Иуду бережно пропускают вперед, перед тем как повернуть рубильник, посылающий живой массе заряд электричества. Его берегут до следующих разов, когда надо будет увлечь на убой новый отряд смертников.

Слава вам, ведущие за собой! Флаг вам в руки!

ЛЮДОЕД

Когда я был маленьким, я часто гостил у дедушки, в Успенском переулке. Иногда - только на выходные, а порой оставался надолго. Мне было хорошо у деда: днем мы гуляли в скверике, где я катался на педальной лошадке, а вечерами дед читал мне "Мифы Эллады". Читал с выражением, с драматическими паузами, представляя собой театр одного актера: "И спросил Одиссей Телемака:"Кто открыл дверь оружейной женихам? Не Мелантий ли подлый?"такими же интонациями, как будто спрашивал: "Кто опять рисовал на обоях?" Засыпая, я видел проход между Сциллой и Харибдой, видел горгону Медузу и Цербера, Леринейскую гидру и гарпий.

Но как-то раз, когда меня привели к деду, я заметил, что весь двор до ворот усыпан цветами: тюльпанами, большими ромашками. Проходя по цветочной дорожке я хотел было поднять один красный тюльпан, который мне очень понравился, но мама сказала, что его трогать нельзя. Я был послушным мальчиком, зная, что с пола нельзя ничего поднимать, и потому решил, что подберу его позже, когда мама уйдет.

Вечером я выскакивал в коридор и долго громко топал по дощатому полу, добегая до кухни, где соседи готовили еду. Некоторых я знал. (Люди, жившие в дальнем конце коридора были для меня если не иностранцами, то, во всяком случае, таинственными незнакомцами.) Один из них, вольно или невольно здорово меня напугал, когда я ворвался на кухню, а он в это время - точил нож и выразительно на меня посмотрел. Я тогда с ревом пролетел по длинному, как скука, коридору и рыдая, пожаловался дедушке, как "злой дядька, очевидно, людоед, чуть меня не съел." С тех пор путь на кухню превратился для меня в дорогу, вымощенную желтым кирпичом, со всеми возможными приключениями и опасностями.