Е Ефимов - Два года из жизни Андрея Ромашова

Теперь мать уходит на свою 1-ю фабрику Губодежды чуть свет, а возвращается за полночь. Ходить поздно вечером ох и страшно! На улицах стреляют, грабят. Андрей вместе с отцом встречают ее. А бабка всем недовольна - ворчит и молится, молится и ворчит. Больше, конечно, от нее деду достается, но тот отмалчивается...

И чего ей быть недовольной - непонятно. Власть теперь своя, семья их рабочая. И дед, и отец, и мать, да и бабка всю жизнь спину не разгибали, а поесть досыта не могли. Бабка твердит: большаки, мол, теперь дом отберут. Ерунда! Дед с отцом дом этот своими руками по бревнышку, по досочке собирали, прилаживали.

Нет, Советская власть - она за всех, кто сам трудится. Андрей это сразу почувствовал сердцем, хотя и не все еще понимал тогда, в семнадцатом. Потому и бегал на митинги, и листовки разносил, добровольцем записывался, и к Широкову за советом пошел - куда определиться.

И еще зачастил в Народный дом. Там собирались молодые рабочие, солдаты, студенты, гимназисты. И Наташа приходила... Пели песни, читали стихи. И спорили, спорили без конца: какая будет жизнь, какое теперь нужно искусство народу, какие пьесы ставить... Он слушал, слушал, готов был сидеть здесь вечно.

Андрей остановился: вот штука-то, даже не заметил, как у самых дверей губчека оказался.

* * *

У городской тюрьмы в этот душный послеполуденный час не было ни души. Лишь одинокий часовой тоскливо маячил у входа, на самом солнцепеке, но и он время от времени скрывался в двери - видно, отдохнуть от нестерпимо горячих лучей.

Лежать в густом бурьяне не жарко, но Андрею то и дело хочется встать, перевернуться, почесаться. Вот, кажется, муравей пополз по руке. Ой, как щекотно!.. Надоедливые мухи так и вьются вокруг, а шевелиться нельзя Золотухин строго-настрого запретил.

Когда, наконец, гады эти появятся? Нельзя же целую вечность здесь лежать! А может, и не будет никого? Андрей скосил глаза влево. Никита снял свою неизменную кожаную шоферскую фуражку и прикрыл голову огромным лопухом. Дремлет? Нет, глаза открыты, смотрят на дорогу. И как у него терпения хватает?

Сбоку послышался громкий шорох - кто-то из красноармейцев не выдержал.

- Н-ну, вы что там? Как маленькие! - строго зашептал Золотухин.

- Да никакого ж терпения нет, - ответил за красноармейца Андрей. Лежишь как привязанный, и никого...

- А ты что думал: у нас только стычки, драки да погони с револьвером... В ЧК работа, брат, потруднее и потоньше. Бывает, сутками ждать приходится, да не в прохладе теплой, как сейчас, - в болоте, под дождем, а то еще в мороз лютый... Ну-ка, ша!

Опять томительно, нудно потянулись минуты. Ужасно хочется спать! Сколько событий за сутки... А беляки совсем близко стреляют. Наверное, бронепоезд. Нет, ни в какие артисты он не пойдет. Сегодня же - нет, сегодня не успеет, - завтра с самого утра пойдет и запишется добровольцем. Прибавит себе года два-три - и все в порядке. К тому же ЧК все равно уедет. Лесов сам сегодня на совещании объявил. Правда, сказал, что людей надо сохранить, дел им предстоит еще немало, особенно когда вернутся. Но его-то отпустят - хотя бы до освобождения Симбирска. Можно уговорить...

А как же тогда Наташа? Уезжает... Вот уж никогда бы не думал, что у него с Наташкой будет любовь. Любовь? Ничего такого они друг другу не говорили. Она сказала, правда, вчера: будет ждать его, только его. И он, он тоже будет ждать ее...

А мама, как же мама? Что она на это скажет? Перед глазами всплыло круглое, доброе лицо матери с темными, такими родными глазами. Нет, она будет только рада. Вот отец - тут дело потруднее... Ну, да Андрей все равно не уступит ни бабке, ни отцу. Пусть себе сидят в своем пятистенном дому и хвастают, что своими руками его по бревнышку собирали. Пусть дрожат за него! А он пойдет воевать за мировую революцию. И мама его поддержит, и Наташка...

Эх, жаль только из города уходить. Город-то какой! Говорят, сам Ленин здесь родился и рос, учился, ходил по улицам, гулял, верно, на Венце. Повидать бы Ленина! Вот поедет он в Москву...

- Едет кто-то, приготовиться! - прервал размышления Андрея громкий шепот Золотухина.

Красноармейцы тихонько зашевелились, защелкали затворами винтовок. Андрей сжал рукоятку нагана, приподнял голову. С нижнего конца улицы послышался шум мотора, вскоре из облака пыли выплыл грузовик. В кузове его, поблескивая штыками, сидело человек шесть или семь красноармейцев.

- Это ж свои, - прошептал Андрей.

- Не спеши, сейчас узнаем. - Золотухин напряженно всматривался в машину.

Автомобиль подъехал к тюрьме и остановился. Из кабины выскочил военный в перехваченной ремнями гимнастерке и молодецки заломленной фуражке. Из-под нее выбивался клок огненно-красного чуба. Из кузова соскочил еще один с винтовкой. Вдвоем они подошли к часовому.

- Рыжий!.. - зашептал, задыхаясь от волнения, Андрей. - Тот самый, вчерашний...

- Спокойно. - Золотухин положил ему руку на плечо. - Точно он?

- Точно!

Между тем двое, перекинувшись несколькими словами с часовым, вместе с ним скрылись в темном проеме двери. Остальные продолжали сидеть в кузове, только шофер вышел и толкал ногой колеса.

- Вот что, - Золотухин посмотрел на Андрея, - к ним надо подойти, пока их начальники внутри. Там их задержат... Мы с тобой тут одни в гражданском. - Он надел фуражку, посмотрел зачем-то в дуло нагана и сунул его в карман, затем перевернулся на спину и стал застегивать кожанку на все пуговицы. - Передай по цепи: как взмахну рукой - пусть стреляют. Первый залп в воздух. Ясно? Надеюсь, его достаточно будет. Ну, поехали, Андрюха...

Золотухин ловко скатился вниз, в сухую канаву, и, согнувшись, побежал куда-то в сторону, Андрей - за ним. Ужом проползли под изгородями, продрались через кустарник. Пот заливал глаза, едкая пыль набилась в нос. И когда Андрей почувствовал, что больше уж не сможет сделать ни шагу, Никита вдруг остановился:

- Ну вот, давай отдышимся маленько. И почисть брюки. Да наган, черт-те возьми, наган спрячь!

Только теперь Андрей заметил, что бежал все время, сжимая рукоятку нагана.

Отряхнувшись и осмотрев придирчиво себя и Андрея, Золотухин вышел из-за кустарника в глухой переулочек. Вблизи залаяла собака. Не обращая на нее внимания, они медленно пошли посредине мостовой к повороту.

- Свободней, свободней!.. Будто что рассказываешь мне, - шептал Золотухин. - И улыбайся. Подойдем - заходи назад, и наган наготове. Понял?

Вот и улица с крутым подъемом, тюремная стена, пыльная дорога, грузовик у входа... Поблескивают на солнце штыки в кузове. Сознание отмечает все это как-то автоматически. Андрею кажется, проходит вечность, пока они шагают. Он изо всех сил жестикулирует и сквозь зубы читает Никите какое-то стихотворение, тот улыбается и кивает. А рука сама, непроизвольно, тянется к карману - туда, где наган.