Борис Екимов - Отцовский двор спокинул я (рассказы)

Свиной закут. Тяжелым хавроньям и хряку - зерна и воды. Бокастую жеребую кобылу Дарью - на баз, пусть промнется. Ее стойло мальчик чистит только сам, не доверяя деду. Дочиста выскреб и настелил ворох соломы, чуть не в пояс, чтобы жеребенку, коли появится он, было тепло и мягко. Дарье - сытного пойла из дома, хорошего сенца.

Кудлатая Найда что-то учуяла на черном базу, позади катухов, шумно нюхала, азартно гребла снег.

- Либо ночью лиса сюда приходила? - спросил старый Пономарь. - Слабину пытает.

По всему видать - рыжая. След и дух волчий собака встречала сдержанным глухим рыком, понимая серьезного зверя. С лисами Найда управлялась ловко: давила и рвала их. Лишь одну премудрую, видно старую, не могла взять. Та уже забиралась в курятник через крышу. Спасибо, петух Чубайс поднял крик, Найда успела на помощь. Лишь двух кур зарезала лиса и убежать успела. Спасибо, двух. У Майора - двадцать пять, всех, что были, вместе с петухом порезала, в кучу сложила и присыпала сверху соломой. У деда Вьючнова - тоже два десятка. Теперь, видно, сюда метила, к старому Пономарю.

- Гляди, - приказал Найде хозяин. - Бабка нам не простит.

Снежная зима. На десятки верст пустая округа. Глухие лесистые балки. Непролазные терны над речкой. Раздолье для зверя. Заячьи тропы. Мудреная вязь "петель". По красноталам - жировки. Лисьи "цепочки" там и здесь пересекают округу. В глубоком снегу нелегко мышковать.

Всем трудно. Волчий, будто бы одинокий, след возле жилья человечьего, скотьего вдруг распадается веером: один, два, три, четыре, пять, шесть. Волк с волчицей да "прибылые". Зимний быт нелегок для всех.

Прежде на каждом хуторе, на отлете, - молочные фермы, свинарники, гурты овец. Редким крапом по степи - чабанские "точки". Отары на Калиновом, на Фомин-колодце, на Хорошем, на Осиноголовском... В одном лишь колхозе - три десятка отар. И все не больно путевые. Одной дохлины всем хватало: и волкам, и лисам. А нынче - пустые кошары, базы. Лишь скотий дух, а им сыт не будешь. Зверю надо кормиться.

Прежде от охотников не было отбоя: свои, райцентровские, городские, начальство и простецкий люд. Брали красного зверя флажками, выгоняли из балок, делали засады на падаль, машинами гнали, расстреливали с вертолетов. Нынче все стало дорого и недоступно: охотничьи припасы, бензин - не по карману баловство. А уж вертолеты - тем более.

Вот и плодится зверь, смелеет. Глупых дворняжек уносит с порога, из конуры вынимает. Тобика с Жучкой волки утащили еще в начале зимы. Тут же, на бугре, разорвали, оставив лишь клочья рыжей да черной шерсти.

Умная Найда на стаю одна не пойдет. Она и ночует в старом курнике, возле хаты. Волков учуя, голос подает. Всякую ночь приходится выходить и стрелять. И, конечно, следить, чтобы крепки были запоры и заплоты.

Зимний быт - снега, метели, холод. Всем нелегко: людям и зверям.

Обедали. Тут уж ни деда, ни внука уговаривать не приходилось. Наперегон ели прозрачный крутой холодец, окисленный помидорным да огуречным рассолом, хлебали жирный борщ, принюхивались к тому, что шкворчит на плите, в чугунной жаровне.

- Утка? - отгадал внук. - Я люблю утку...

Лишь сама хозяйка-стряпушка, которая, как известно, "сыта с покушки", больше подкладывала, чем ела, про письма рассказывала, какие привезли.

- Отец с матерью пишут: может, скучает...

- Некогда нам скучать, - ответил внук ее же словами.

- Пишут, в сентябре в школу. Игорь будет готовить тебя...

- Какой Игорь? Индюк?

- При чем тут индюк? Брата забыл...

- А он тоже - индюк. Еще хуже нашего. Учитель нашелся. Только и знает, что в угол ставить.

- Какой ни есть, а брат родной, старший... И нельзя так.

Слова внука, пусть и не больно вежие, были по сердцу бабушке. Прожили вместе с осени, приросла душой. Каким привезли его: весь в хворях, синий, как снятое молоко. А нынче не дитё - а спель, лишь нажми - сок брызнет. И растет на глазах. Не сглазить бы, тьфу-тьфу...

Отобедали. Дед отдыхал, отсыпаясь за неспокойную ночь. Мальчику времени и без того не хватало. До сна ли...

Из сарая дров привезти, готовясь ко дню следующему, сложить их в сенях. Проведать "детвору" - малых телят, которые до поры жили в "теплушке", невеликой мазаной хатке с печуркою - "грубкой". В холода "грубку" протапливали. Телят поили молоком, понемногу приучая и к сену, привязывая зеленые травяные веники. Душистый корм, едовый. Телята помаленьку хрумтели. Они были еще маленькие, тонконогие. Когда гладишь, то чуется непрочная детская плоть. Но росли быстро.

А еще нужно было покататься с горы. Сразу за гумном шел крутой подъем. Взобраться можно было высоко, а потом катиться. Не в санках. У них полозья проваливались. Катались в большом алюминиевом тазу. Мальчик и Найда. Собака любила эту забаву и помогала взбираться вверх по склону, легко волоча своего спутника, который цеплялся за ошейник.

На первый раз поднимались невысоко: в четверть ли, в полгоры. Садились. Мальчик, а потом - Найда.

Летели по накатанному желобу вниз. Собака порыкивала и, пугаясь ли, балуясь, выбрасывалась на ходу и мчалась вдогон с лаем. И снова лезли наверх. И наконец поднимались на самую вершину.

Внизу лежал дом, сараи, базы - все малое, все в снегу утонувшее. И насколько глаз хватало - все снег и снег. Если долго смотреть, то вдали начинало чудиться что-то не больно доброе. Темное пятно будто шевельнулось. Уж не волк ли?..

Сверху мальчик катил один. Глаза закрывались от снежного вихря. Гудело в ушах. А потом утишался бег, по ровному, все медленней, мимо гумна, до самой дороги. Найда глядела сверху, а потом мчалась к мальчику огромными прыжками. Она словно летела: прыжок - и лёт, прыжок - и снова лёт. И наконец догоняла.

Выходил после отдыха старый Пономарь. Снова начинали возить с гумна сено, солому для вечерней дачи. Кормили птицу, свиней. Помаленьку подступал вечер.

В дни пасмурные сумерки приходили скоро. Зато в дни ясные алое солнце садилось в розовые снега. И луна поднималась, словно яйцо пасхальное.

Всякий вечер, прежде чем в дом уйти, мальчик с дедом обходили живность, крепко запирая все стойла на ночь.

- Лукашка, Никитка, марш спать! Василий, ты - главный сторож. Гляди не засни.

О-го-го... - гордясь немалым доверием, отвечал из тьмы птичника гусак.

У кобылы Дарьи мальчик задерживался дольше. Он гладил ее по теплому бархатному боку, даже прикладывал к нему ухо, снимая шапку. Что-то урчало в просторном чреве кобылы.

- Ты поскорей, - говорил мальчик. - Я по нему соскучился. Да и ему там надоело. Тут лучше.

Во тьме конюшни мальчику виделся жеребенок, не настоящий, а зыбкий призрак. Чудо ли, сказка... Даже не верилось, что он будет настоящий, живой. А так хотелось.

Вечер собирал под одну крышу всех. Долгий вечер, неторопливый ужин, спокойные дела.