Борис Евсеев - Отреченные гимны

Нелепин тоскливо разглянулся по сторонам. Электросвечка Китаева исчезла, горела лишь копченая лампочка в голой торцовой стене. Книги раскрытой на конторке тоже не было. И от этого брыдко, от этого муторно стало Нелепину в доме своем. Показалось: дом без старика - ему не нужен вовсе! Показалось еще, что и вся нынешняя его жизнь, несмотря на богатство ее и разнообразие, - одна сплошная неудача. Не зная, как от тяжести этой неудачи освободиться, и ни о чем больше сторожа-сморчка не спрашивая, кинулся он на неведомую Рогожку.

И здесь настало мытарство новое: мытарство гнева, мытарство ярости.

Полыхнула огнем близ ног узко-глубокая яма, засветилась слабо-алым накалом понатыканная в малопрозрачном чадном воздухе вкруг ямы проволока. Крылья восхищавших душу на небо - разжались, ангелы "встречные" - исчезли. И разлилась во всю ширь тошно-давящая и голубо-черная пустота. Пустота эта ела душу, была всеохватной, бескрайней. И только из ямы огненной, то гасившей, то вновь воздымавшей свой жар, неслись сладко-тягучие, словно бы женские стоны. Испытуемый стоял столбом, не двигался, что делать ему - не знал. Ожидая смерти духовной и пугаясь ее больше возможных телесных мук, он мелко, словно тонувший и случайно выброшенный из воды на берег, дрожал. Вдруг выткнулась из ямы белокурая хорошенькая головка на стебельковой, мягко опутанной пламенем - словно косыночкой газовой - шее.

- Прошэ пана... Допомогы! Рятунку! - обморочно шепнула женская, алкающая неги головка. Спотыкаясь о кочковатую твердь, о прибитую сизым мороком небесную землю, подступил испытуемый к яме. Втянув бесплотный, однако ж помнящий боль земных ран живот, протиснулся он меж горящих проволочных штырей. Встав у края ямы, протянул обнаженной женщине - теперь выставившейся по пояс - руку. Женщина широко и плотски улыбнулась, ухватилась за кончики его пальцев. Но тотчас в чавкающую огненную жижу, звучно ей захлебнувшись, с головой и ушла. А вместо женщины выскочил из ямы, подставил бритую педерастическую щечку для поцелуя испятнанный огненными лишаями воздушный дух.

Тут ярость обуяла испытуемого на мытарствах, гнев охватил его с головы и до пят. Он хотел ударить педика-беса и убить его! Но поднятую руку враз обмахнуло пламя, загорелись волоски и кожа на щеке, занялись волосы в паху. Здесь совсем уж безумный, обламывающий голову с хрустом, как конец огурца, гнев вошел в испытуемого. Он рванулся назад, но проволока вокруг огненной ямы стала гуще, тесней и продраться сквозь нее было теперь нельзя, невозможно! В гибельном гневе стал хватать он горящие теперь во весь накал электроды руками. И на руках его вздулись страшные, шире шаров воздушных, волдыри. И обвиснув тестом, лопнули. Но потом вздулись вновь. А вскоре загорелась под ногами и сама твердь, запылали ботинки испытуемого, задымились ступни его.

Кончаясь от страшной боли, которая, как вдруг он понял, будет теперь с ним всегда, испытуемый стал падать вниз. Падая же, мучился невыносимо. Мучился тем, что ярость (чувство излишнее, чувство ненужное!) не смог унять и на небе, уничтожив тем самым еще какую-то частицу своей души. Падал он и с плотным осознанием того, что больше ему на мытарства не подняться, что участь его решена, а судьба дописана до строчки: летит он не наземь - летит прямехонько в ад!

Но внезапно был испытуемый под руки подхвачен, от стволовых, огненных ямин неба оттянут.

- Не так ли и на земле гневался ты, безумец? Не так ли и в ярость впадал? Хорошо еще, не кажночасно, - спел на ухо мытарящемуся мальчик-ангел.

И тогда уразумел он: испытание им выдержано! И от этого сразу впал в сладчайшее и ослабляющее смертную истому забытье. После забытья же, после непонятно где - то ли на небе, то ли на земле - пребывания и бесконечного, но не слишком вылегчившего душу плача стал готовиться он к новому мытарству. Потому что узнал: в муках мытарств - их сладость. В тяжких карах - надежда на выздоровление.

Сочинитель слухов

Утро холодное, утро неясное, утро, пока не испятнанное едко-заразными облачками человечьих выдохов, не истыканное огоньками сигарет и насмешек, но уже и лукавое, уже на все готовое, - выскользнуло из облачной низкой постели и, смущая душу гарнизонной своей голизной, всем телом легло на Москву.

И сразу же в слабо колыхаемую плоть этого не первосортного, но все же сладостного тела стали вонзаться ножи и булавки слухов, шильца и спицы домыслов.

За кинотеатром "Художественный" уже волновалась стайка женско-мужских особей, готовых всегда, в любое время года выдавливать из себя, подобно жукам-бомбардирам, тонкие струйки вздорных новостей. Людей этих просто-таки распирала неуемная сила слухотворчества или, верней, слухачества.

- Не знаете? - с мрачным сарказмом спрашивал для затравки какой-нибудь невзрачный, корноухий, в кепочке лужковской мужичонка. - Как же! Вчера на Рогожке души свежемороженные из медицинского душехранилища раздавали. Как кровь донорскую. Стратегический, между прочим, запас!

- Никакие они не мороженные! Похмеляться надо! Искусственные души, электронные. Но хорошо, сволочи, сработали.

- Эка невидаль! Везде уже давно так: чуть душка перепрела, усохла, надорвалась на чем - на тебе новую! Пользуйся!

- Это где же везде, позвольте спросить?

- Где-где. Не знаете будто. Вставочка-то - японская, там, стало быть, и выдают.

- Вот тут вы, уважаемый, в лужу и сели! Прямо-таки вашей задницей 56-го размера в нее и шлепнулись! Кассетка наша, вэпэкашная! Стало быть, и душа в ней - отечественная!

- Ну опять! Заладила сорока Якова одно про всякого! Если вы еще хоть слово о мифической русской душе скажете, я за себя не отвечаю! А на кассетах - программа выхода из нынешнего кризиса, индивидуальный, так сказать, расчет этого выхода. Вот вам и вся душа.

- А господин-то Соловый - ночью повесился! И Пройдысвит с ним вместе!

- Так они тебе и повесятся. Повысились они! Оба! Просто шутят они так в последние дни: нам, каплунам, нынче в должности повыситься - как повеситься.

- Все враки, чушь! Вы не знаете главного: вчера наконец отыскались эти якобы расстрелянные! И где б вы думали? Живут в правительственном санатории, хлеб жуют. Никто их и не думал расстреливать, так, попридержали на время за городом...

Слух катился, вдувался в кровь ветряной заразой, наливался уродующей лицо оспой, лупил кого-то по темечку, валил с копыт, сотрясал, сживал со свету, смешил, становился грубо-матерьяльным, ранящим, опасным. Слух рассыпался громом пивных банок, подвязанных к сотням кошачьих хвостов, шнырял стаями крыс в каменных московских садах, свистал, как тать, в желобах и, набравши сил, тугим осенним смерчем уходил вверх, к недоступным обывательскому сознанию окнам.

Свежий слушок долетел, наконец, и до Старой Площади. Жестким вихорьком громыхнул он по окнам третьего этажа выходившего в Китайский проезд дома, а затем вдруг расслоился на грязные мелкие язычки, на змеиные жальца, стал тыкаться в окна, форточки, фрамуги. И это было гнусно. Омерзительно было это! Ужасна была такая неуправляемость и хаотичность слуха! Потому что слухами, равно как и всем набором человечьих погремушек, должен кто-то руководить.