Борис Евсеев - Отреченные гимны

Очень маленький, очень толстый, но очень уверенный в себе, только что размышлявший о руководстве слухами человечек, смахивающий на накачанного сероводородом подлещика в костюме, - соскочил с высокого стула, сиганул к окну. Через Старую Площадь вниз, к Китайскому проезду, летел густо измалеванный троллейбус. С троллейбуса на человека смотрел и даже вроде собирался в окно третьего этажа экологически нечистой слюной харкнуть желтый верблюд. Верблюд, однако, проехал безо всяких плевков. А человек, глядевший на верблюда, снова задумался. И лицо его от мыслей стало каким-то двойственным, неединообразным, что ли. Потому как с одной точки обзора был подлещик лицом схож с греческим - полноватым правда - архонтом. Но с другой точки - ничего античного в лице его не было, походило оно на банальную харю разъевшегося на импортной дешевке лотошника: щечки парные, лысина глянцевая, тени под глазами лиловые, кожа сизо-пупырчатая. Но и это было не все. Бытовало в доме на Старой площади мнение: не только двулик подлещик, но и двуязык! Имелся якобы у человечка над языком обыкновенным еще один: маленький, вострый, кроваво-фиолетовый. Правда, этого второго языка никто хорошенько рассмотреть - пока - не мог.

Встав на цыпочки, человек лег животом на невысокий подоконник, словно хотел увидеть, что же там внизу, на земле, делается. При этом пиджак куцый над задком подлещика поддернулся, стала видна торчащая из заднего кармана рукоять пистолета. Пистолет этот, "вальтер" этот, на Старой площади нередко являлся предметом обсуждения, ибо с ним подлещик не расставался, хоть никогда оружие из кармана и не думал выхватывать. Да и нельзя было жалкий этот "вальтерок" из кармана выхватить! Плотно засел он, как дробинка в теле, в носовых платках и бумажках, сунутых в тот же карман, тесно держали его бугры и прослойки обширного - в два раза шире плеч - зада. Но несмотря на невозможность оружие использовать, воспаленную голову подлещика, а также и другое важнейшее на теле место металл этот благородил, успокаивал. Может, из-за этого пистолета многие отзывались о человеке-подлещике несправедливо-коротко: "жопа с ручкой"...

Тут как раз "жопа с ручкой" окно захлопнула, негодуя, ножкой топнула, костяшками пальцев себя по лысине ударила. Но ударила не крепко, для виду лишь. Не стал бы человечек сильно себя бить! Хоть, может, и были на то причины. Еще бы! Сегодня был день запуска очередной порции слухов, а в голове у человечка - шаром покати! "Жопа с ручкой", а по-настоящему - Дюдя Тимерчик, впервые за долгие годы оказался к службе неподготовленным.

- Все, все пропаво! - трухал Дюдя. - Все пропаво и сгинуво!

И пропадать было чему. Дюдя, прибывший в Москву в те же примерно дни, что и Нелепин, начал новый виток своей карьеры резво, круто. Да и прибыл он не жалким соискателем давно промотанного наследства, а полновластным хозяином пятикомнатной квартиры, дачи в Жуковке - вообще всей до волоска знакомой, обнюханной и прощупанной сверху донизу Москвы. Правда, прибыл Дюдя после неприятного, как он сам выражался, "выкинштейна", новой жизни робел, и поэтому осечки в работе были ему не нужны.

И хоть врал и подличал перед собой Дюдя, бормоча: "Как бы тебя, дурака, опять головой в Африку не засунули, а то и во что поглубже...", чуял он: все и на этот раз обомнется. Попал, кстати, Дюдя в Африку по вздорной нелепости. Просто не успел новый высокий начальник со Старой площади ознакомиться с его личным делом. А когда б ознакомился, то сказал бы себе: не с тем связался, осади, дубина! Все дело было в одной строке Дюдиной биографии. В строке этой значилось: дедушка Дюди был революцьонер. Да какой! Самый близкий, самый нужный, самый преданный стране, вождям! И вождями, кстати, навечно признанный: и ленинцами, и ревизионистами, и волюнтаристами, и демократами, и стагнаторами! Никто! Никогда! Ни разу! Никто, никогда и ни разу не усомнился в необходимости для России всего того, что сотворил Дюдин дедушка. Держа дедушку в уме, Дюдя, тянувший два года подлую африканскую лямку, вдруг решил ее скинуть, вернуться в Москву. Другой бы тут же погорел. Другой, но не Дюдя! Бронзовое седалище дедушки, его рассиявшаяся к сорока годам лысина (а именно в этом возрасте дедушку вытесывали из камня и усаживали на постаменты), его байбаковатое лицо и глазки дерзкого тушканчика помогли вновь. И, конечно, первое, что сделал Дюдя по возвращении, - так это дедушку навестил. Был старикан ныне слабо популярен, и вовсе не революционные ветерки над ним попукивали (не таких бугров недавно с пьедесталов сковырнули). Но Дюдя рассчитал все точно. Принеся к месту успокоения дедушки в Кремстене четыре резиновых цветка и рассказав с подобающей дозой иронии двум-трем унылым телевизионщицам о подвигах никому ныне не нужного комдива, Дюдя тотчас получил приглашение он ожидал его - занять свое прежнее кресло на Старой.

Что ж это было за кресло и кем был Дюдя?

Дюдя был сочинителем слухов. Странно-невероятная, отдающая дешевым бульварчиком и дохлой оруэловщиной, надобно сказать, должность! Но она была, да что там: она до сей поры существует! Обратитесь на Старую площадь в дом No 6, и вам тотчас кабинет сочинителя покажут! И хоть официально "сочинителем слухов" Дюдя стал называться, лишь воротившись из Африки, сочинял он их всегда. Ведь это только олигофрены и послушники в монастырях говорят: "Пустили слух". Сказал, брякнул и - понеслось? Так что ль? Дудки! Попробуйте выйти на улицу и что-нибудь, даже самое соблазнительное, брякнуть. Ни отклика, ни пука! Нет! Слух надо умно сконструировать и умело запустить. Как новый летательный аппарат, он капризен и глух к заклинаниям, как фюзеляж "черной акулы" - тонок, фигэрист и не полетит никуда, покуда не будет бережно и с почтеньем запущен!

Слухи Дюдя сочинял в школе, на работе, дома. Поначалу, правда, делал он это по-дилетантски и результатами слухачества не пользовался. Впервые он ощутил, что слух - это товар, и товар наиценнейший, работая в журнале "Болт". Именно из этого журнала изошел однажды неистребимо-стойкий и запашной слушок, очень дорого организации, издававшей журнал, стоивший. Касался он физического недостатка одного из основателей нашей дивномудрой компартии. Вслед за слухом полетели хлесткие придаточные предложения, восклицания и головы. В ненавистной Дюде организации - правда, сытно его кормившей и жарко обогревавшей - начался переполох. Гаечку руководства с "Болта" вмиг свинтили. Дюдя же, раскопавший фактик в неопубликованном дедушкином письме, по странной случайности остался за кадром и, чуть погодя, был назначен главным редактором этого самого "Болта".

Здесь надо сказать о двух особенностях Дюди.

Первая особенность была такая: Дюдя был врожденно лыс.