Борис Фальков - Ёлка для Ба

Я же не был столь мудр, и однозначное отношение к случившемуся мне не давалось. С одной стороны мне было несомненно жаль моей ёлки, а с другой благодаря катастрофе прервалась пытка "Памятником". Понятно, что Ба испытала то же, ведь и для неё "Свадебный марш" был по существу пыткой. Разница между нами заключалась в том, что мои сожаления перевесили радости, а перевесив превратились в злобную обиду. И к ужасу всех взрослых, и к радости детей, я вспрыгнул на поверженную ёлку и стал в праведном гневе топтать её. Под моими подошвами захрустели остатки стеклянных игрушек, все эти изогнутые зеркальца, чашечки, отражающие в себе всё, в том числе и закаменевший профиль Ба, все лапки умирающего во второй раз дерева. С особой тщательностью я уничтожил сверкающий шпиль, в котором этот профиль отражался трижды, в трёх гранях, и, кажется, даже приговаривая: вот тебе, вот. Потом я снова утверждал, что имел в виду и топтал себя, только себя! Но на этот раз никто, не только одна уже Ба, мне не поверил. Ещё бы, я сам не верил себе.

Семейное собрание, состоявшееся сразу же после того, как разошлись гости, было посвящено одной теме: я и невропатолог. Оно длилось недолго, благодаря испытанному мною и Ба общему, объединившему нас пережитому. Возможно, ей представилось, что судилище проходит над нею самой, во всяком случае - к нужному моменту в её глазах сложился стальной с прозеленью оттенок, эдакий карточно-ёлочный домик на песке, с фаянсовыми тарелочками на стенке: ритуал, приглашённые чужие, они ведь могут разнести слухи по городу, потеря роли верховной жрицы, вероятный бунт домашних подданных. Дом подвергался опасности, песочное сооружение могло рассыпаться в считанные секунды. И в те же секунды, обманув ожидания многих - вместо многими желанного: пусть это будет мне урок на... - Ба вступилась за это будущее, каково бы оно ни было, и кому бы ни принадлежало. А согласно теме семейного собрания, оно очевидно принадлежало мне.

- Мне следовало бы помнить, - неторопливо выговорила Ба, - что Мендельсон не может вызывать у вас почтения. Вам подошёл бы цирковой марш. Ничего удивительного, по моему мнению, марши вообще порядочная...

Она чуточку замялась, но рядом был Ди.

- Дикость, - подсказал он.

- Дикость, - согласилась она и повернула ко мне свой вечный лик. - Поэтому завтра же мы с тобой начнём разучивать третий вальс Шопена.

И повернувшись к консилиуму:

- Ля минор.

Совещание сразу же закрылось. Несовместимость усиления занятий столь нервным делом с лечением у невропатолога была понятна всем, все испытали особую нервозность музыки на собственной шкуре. В который раз вечные духи дома вступили в противоборство с актуальной реальностью и победили, я был спасён. Но это была последняя ёлка, устроенная в нашем доме. И её, последнюю, после внезапной вторичной кончины вывезли поздним вечером следующего дня за Большой базар на свалку, и захоронили там вместе с остатками игрушек. Они были некогда страстью Ба, она собирала их тридцать лет, жертвуя многим. Среди них были и незабываемые, например, птица Феникс из переливавшегося разными цветами стекла, перья и крылышки которой крепились к туловищу проволочками, а когда птичку сажали на ветку прищепкой - трепетали и позванивали от каждого толчка или стука, любого звука, долетающего сюда из соседней комнаты или с улицы, и эта их работа не прекращалась ни на минуту, не прерывался даже и короткими паузами их аккомпанемент сменяющим друг друга дням и ночам. Игрушки занимали, каждая - своё, но и все вместе, определённое место в большой коллекции Ба, среди пудрениц и щёточек, фрагментов задуманных платьев, муфт с носовыми платочками, вееров, и теперь это место опустело. Они были бесспорно личной собственностью Ба, в общем-то ею самой. И когда их не стало, пустота обнаружилась не только в доме, а и в самой Ба.

Глава... а, какая угодно: я люблю тебя, Ба.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И мы мчались, в сущности, все вместе: я и Жанна, следовательно, с нами и Ба. И навстречу нам, всё в том же, благословенном незабываемом порядке: площадь, присыпанная на этот раз мельчайшей белой пылью, булыжники, отполированные копытами и подошвами, ряды прилавков с торгующими бабами в платках, выгоревшие вагончики, бочка, раковинка и шапито. Всё как всегда. Только на моём затылке нежнейшая из ладоней - вместо тугого мехового живота, а вместо снисходительных уроков на будущее - в ушах сладкое пение пчёлки, уморительное щекотание голоска, легко проникающего в мозг:

- ... да ты что, какая кукла? Это Жора Устименко. Просто он ростом маленький, ну вот как ты. Разве ты кукла?

- Тогда он лилипут. А откуда лилипуты?

- Дурак, из Лилипутии, конечно. Свифта читал? Но ты не должен его так называть, или упаси Господи - карлик, следует говорить: маленький человек.

На нас оглядывались, я лопался от гордости. У неё на поводке, а она почти индуска - сари и третий глаз, значит, и я отчасти индус. Воображение подсказывало: под ногами у нас не мостовая, а сходни корабля, а над головой мачты, а ещё выше...

- Маленький, потому и любит свой шиколат.

- Опять дурак, он его ненавидит. Никогда не произноси при нём этого слова, он обидится.

- Как же я скажу ему, если он заперт в сундуке?

- Он не всегда там сидит. И я тебя с ним познакомлю. Всё это не значит, что ты не можешь есть шоколад. Я тебе куплю, после. А Жоре купим "Шахтёрские", это его страсть.

- Мой отец тоже их курит. И считает папиросы, наверное, от злости. А Жора считает? Ты не знаешь, а и я ведь плевать хотел на шиколат. Я совсем наоборот, люблю... обожаю кислое.

Нет, даже ей я не выдал тайны: вовремя прикусил язык. А жаль. Интересно, что бы из этого вышло?

- Ки-ислое... Значит, купим клюквы в сахаре. А твой отец не злой, просто он страдает, у него всегда болит нога.

- Я знаю, она у него не настоящая... А мотоцикл - настоящий?

- Ещё бы! Опять смотри: мотоциклиста зовут Назарий, и ты никогда не сокращай, а то ещё назовёшь его мотобоем. Это сходит с рук только Жоре, или его другу-негру.

- А негр - настоящий?

- Три дурака. Нет, крашеный... Конечно, настоящий. И опять же - никогда не говори "негр". Нужно говорить: чёрный человек. Только он сам может называть себя негром, ну и, опять же, Жора.

- Или ты, - не пропустил я. - А мне как его называть: эй, чёрный человек?

- Просто дядя... Ваня. Чего смеёшься, четыре раза дурак? Его зовут Ив, Ив Кемпбелл. А на афишах - Иван Кашпо-Белов, или Кампо-Бассо, или Кашпо-Басов, разные времена - разные имена... Только жизнь одна и та же, несладкая, по слухам - сплошная жуть. Я тебя со всеми познакомлю, только чур, быть умницей: дома об этом ни слова.

- Я дурак всего четыре раза, не пять, - сказал я, останавливаясь от обиды, и для верности мрачно добавляя: - Конечно ни слова, гроб. А что делает там Ася, только улыбается и всё?