Борис Фальков - Тарантелла

Прервав фразу на середине, она огорашивает охотника на неё неожиданностью применённого приёма, и успешно вырывается из ловушки: ударом зонтичного рычага разведя лапы капкана, вскакивает, и в три прыжка оказывается у лестницы, ведущей наверх, к комнатам. Обескураженный охотник пытается перехватить её, но опаздывает и хватает лишь воздух. Вместо неё - только порыв исходящего от неё комковатого ветра. Один такой сгущённый комок ударяет ему в лицо. Тонкие волосы на его черепе встают дыбом.

- Стой! - кричит он вслед ей, и уплотнённый выделениями её тела ветер запихивает крик обратно в его рот. - Я позову твоего коллегу сюда, хочешь? Этого твоего дружка...

Обращение не к причинам, а к её желанию, к мотивам, тоже срабатывает успешно. Она приостанавливается на первой ступеньке лестницы, балансируя на пальцах правой ноги. Левая уже отoрвалась от пола, уже занесена над второй ступенькой, но ещё на неё не опустилась. В этой неустойчивой позе её потихоньку склоняет назад, она зависает под углом в 45 градусов... И вот, её уже несёт в обратную сторону, в полном безветрии холла - но по истекающему из неё самой ветру события.

Этот ветер доносит её до конторки и снова швыряет на неё грудью. От удара дыхание замирает совсем, даже и в трахее, диафрагма прекращает свои бесполезные конвульсии. Она хватается обеими руками за свою глотку, но не выпуская из них зонтик. Плотно прижатый к щеке, плечу и груди, он образует единый стержень и помогает держать апломб. Адамо по-своему использует эту позу, схватывает нацеленные в него её локти, снова вводит в лодку и принудительно усаживает её на стул. Затем, не ослабляя своего захвата, он сам усаживается на соседний, поставленный очень близко, так что колени партнёров по дуэту соприкасаются. Инерция этого движения пригибает его к её коленям. Он прижимается к ним грудью, упирается теменем в её живот, собственно, оказывается на коленях у ней.

- У меня нет дружка, - лепечет она, запуская пальцы в его волосы и поскрёбывая там ногтями. - Откуда? Все только мучают меня, мечтают только об одном: догнать, загнать в ловушку и засадить... Запереть и всё отнять, даже возможность застрелиться. Знаешь, я сейчас подохну. И славно, разве это жизнь? Издохнув, по меньшей мере - освобожусь от вас всех.

- Эти твои симптомы... - бормочет он так неуверенно, словно по плохо слышимой подсказке. Глаза его, полуприкрытые веками, двигаются налево и направо, и опять назад налево, взгляд снова и снова обегает до мелочей знакомый ландшафт, пытаясь, наверное, сыскать в нём подсказывающего. - Тебе нужно отдохнуть. И поесть, конечно. Тебя тянет запустить куда-нибудь зубы, ну так и ешь! Что за глупость эта твоя диета! Организмы должны питаться, так дано. Понятно, что тебя соответственно твоему отказу питаться пытают именно голодом. Тех, кто сопротивляется данности и следует пытать, пока они не признают её.

- Что докажет признание, разве есть связь между признанием и данностью? опускает она голову. По обвисшим щекам пробегает крупная рябь. - Вот я, допустим, призналась, что меня хотел изнасиловать собственный папочка. Теперь ты, наверное, заявишь, что вся эта история с папочкой - вывернутые наизнанку мои собственные желания... Ну ладно, и это я, допустим, признала, а что это изменило? Ты утверждаешь, что после признания пытка прекратится, болеть больше не будет, не должно. А ведь болит, у меня всё по-прежнему болит!

- Да не на словах надо признать, на деле. Ты просто возьми и поешь. Для начала хотя бы попей.

- Ну, и где гарантия, что пытку прекратят, если я попытаюсь поесть? Никакой гарантии, даже наоборот: пить-то я уж пробовала, и что? Блюю, вот что. Ты и сам это видел.

- Я, я тебе гарантирую! Я сам сыщу тебе что-нибудь... подходящее, куда ты запустишь зубы без блёва. Это несложно, у меня всегда есть что-нибудь такое под рукой.

- Под рукой... Понятно. Уж не думаешь ли ты, что меня тянет запустить зубы в тебя? - фыркает она, легонько пришлёпывая зонтиком по его темени. Признайся, ты сам тут проголодался. Это тебе не терпится поглодать мои косточки. Хэ-хэ.

Она широко разевает рот, но хохочет почти беззвучно, таким приёмом выдавливая остатки застоявшегoся в трахее воздуха. Кроме того, в раззявленный рот проще вкладывать подсказки, произносимое легче подворачивается на язык. Давно знакомая, давно протоптанная дорожка. Она ступает на неё, совсем не глядя под ноги, ни к чему это. Да и на себя, вступающую, глядя из очень отдалённой стороны. Со стен, или с потолка - не так уж важно, пусть будет так: отделённая от себя, она отлетает подальше, чтобы присевшей на потолок серебряной молью уставиться на своё тело со стороны. Назовём эту моль душой, слово несущественно. Существенно лишь то, что она холодна и лупоглаза. И что она оценивающе рассматривает приёмы, какими её тело отрывается от тела Адамо и после этого, пришаркивая, семенит к выходной двери.

- Ля-ля! Набиваешь себе цену, девочка, - улюлюкает ей в спину Адамо.

Значит, он уже уверился в перспективности происходящего. Ей смешны эти перспективы: стать его девочкой. Она даже, кажется, потихоньку улыбается, из предосторожности, чтобы они больше не лопались - не давая губам растягиваться чрезмерно. Давая улыбке просиять изнутри.

Такой комичной перспективой её отработанное движение к выходу не остановить. И всё же она не переходит порог, остановленная встречным ударом в грудь. Это сама ночь преграждает ей путь, грудь в разбухшую грудь, брюшко во вздувшееся брюшко. С порога глядит она в эту ночь, глаза в выпученные глаза. Взгляд направлен вдоль диагонали, протоптанной ею днём, по которой её провлачили в полдень, в ту точку, где она впервые попробовала себя на этой сцене, в трио с prete и barbiere.

Теперь через эту привлекающую её взгляд точку, но во встречном направлении, продвигается другой ансамбль: второй, мужской двусмысленный дуэт. Он уже господствует над всей сценой.

ВТОРАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

Клетчатый партнёр теперь не так уж неотличим от padre. Голова его не обнажена, как у того, на ней шляпа. Нет, не кепка, но это гораздо хуже. Он надвигается неуклонно, как смерть в шляпе, выставив невидимый... нет, его рог можно не только увидеть, но и пощупать: он прорастает сквозь жёсткие, загнутые впереди книзу шляпные поля. Тень рога укрывает не только глаза - всё лицо идущего, но его нетрудно узнать. Не по лицу, не по имени, по одному лишь приближению. Приближаясь, он вырастает, заслоняя задник сцены, церковный портал. Непонятно, как ему удавалось вместиться в него. Приближаясь, он надвигается на стоящую на пороге подобно выходящему на арену быку, на охоту льву. Помесь кобылы и носорога, единорог, копыта его колеблют каменные плиты, по мере надвижения вырастает кончик рога его, всё больше загибается книзу, к земной коре, краю земли... Утроп, да егда ся вожедает, чешет рогы свои о крайню земли, якоже рече пророк: о тобе врагы наша избодем рогы. В Завета место дал ему Бог рог, и вот, им он впивается в стыки между плитами, устилающими край земли, и раздвигает их, упирается в землю, как во врага своего кровного, взрывает её, чтобы найти источники крови её, и упиться ею.